Другой частью рассудка думал: с пулей в сердце ты можешь прожить еще десять секунд, но ты все равно мертвец.
(Одна.) Обезболивающее действие адреналина кончилось, уступив место невыносимому жжению, которое заставило его прижать руки к груди, зажмурить глаза и закусить губы. Какой-то частью рассудка думал: нет. (Две.) Хлынула кровь, резко понизилось давление, и он рухнул на колени в мокрую траву. Крепче прижал ладони к ране и какой-то частью сознания еще успел ощутить теплоту струи, которая сочилась сквозь рубашку и попадала на пальцы. Подумал: мама. (Три.) Ягодицы перевесили, он сел на корточки, тем самым сместив центр тяжести, и голова откинулась назад. Он попытался крикнуть, но в горле что-то забулькало, как при полоскании: то ли кровь, то ли дождевая вода. Какой-то частью рассудка думал: нет, нет, сейчас я встану. (Четыре.) Сердце сжимается. Тупое ощущение пустоты, неподвижной, тусклой, глухой, всеобъемлющей. (Пять.) Только боль, ни мыслей, ни движений, одна только боль: сильная, острая, режущая, – боль, одним словом. (Шесть.) Опять понижение давления: позвоночник сгибается, голова падает на грудь. Руки безвольно повисли, ладони касаются травы. (Семь.) Осталось меньше энергии, чтобы чувствовать боль. Ледяной дождь, бьющий в затылок, пробуждает сознание. Какая-то часть его включена: как я могу, я здесь, я думаю, я чувствую, как я могу. (Восемь.) Голова тяжелеет, клонится вперед. Губы кривятся в гримасе, искажающей лицо. Он думал. (Девять.) Голова еще ниже, ко лбу прилипают мокрые былинки. Он думал: жаль… (Десять.) Лбом коснулся земли и пропал в шелестящей белизне, будто нырнул в море травы, и подумал: все кончается. Подумал: в самом деле. Подумал: здесь.
– Ну, знаешь, Негро… Слыханное ли дело, чтобы офицер полиции, применив огнестрельное оружие, рисковал свалиться с воспалением легких.
– Давай-давай, Сарри, издевайся, пусть она злится, бесится… Того гляди, поставят ее над тобой начальником, тогда и попляшешь. Что тебе светит, Грация? Повышение?
– Я не знаю…
– Конечно повышение. Перестрелка с опасным преступником… Кажется, ты даже не была при исполнении. Глянь-ка, ранение…
– Матера, это ссадина, ее залепили пластырем.
– Как это ее поставят начальником, если у нее нет диплома. Она – старший инспектор, ну, будет главным, как максимум.
– Получай диплом, станешь комиссаром.
– Мне не дается учеба.
– Ну, так пусть тебя устроят как следует. Возвращайся в Палермо, в Управление по борьбе с мафией. Нет, лучше в Scico. Пусть тебя определят на такое место, где можно сделать карьеру.
– Куда же она денется из Болоньи. Она в положении.
– Это правда? Грация, это правда?
– Я не знаю.
– Ты сделала тест?
– По мне, так сделала. Говорю тебе: она в положении.
Тест она так и не сделала, некогда было. Коробочка до сих пор лежала в кармане куртки. Когда Грация прекратила вопить под дождем, она рухнула на колени и какое-то время оставалась так, пока вновь не обрела способности думать. Тогда она села в фургон и поехала за подмогой, потому что радиопередатчик на приборной доске не работал на этом горном перевале. Но прежде пришлось перевернуть Витторио, извлечь у него из кармана ключи. Патруль карабинеров из Ронкобилаччо задержал насквозь промокшую, босую девицу, которая уверяла, что она – инспектор полиции и только что застрелила собаку, питбуля. Ее отвезли в пункт «скорой помощи», а уже туда явились Матера с Сарриной. Карлизи настоял, чтобы Грация сразу же пришла в оперативный отдел: он хотел знать хоть что-нибудь, прежде чем на него насядут мэр, судья, журналисты; а утром еще предстоит составлять рапорт – пожалуйста, приезжай: я, конечно, понимаю, что тебе довелось пережить, но история получилась простая. Питбуль похитил ее, чтобы все поверили в его смерть. Ей удалось освободиться, и она выстрелила первая, сама не зная как. Психолог и все прочие ничего не поняли насчет Питбуля. Какое там – выйти за пределы молчания. Нет, он собирался войти в молчание, только с другой стороны, и продолжать свое дело. Может быть, это ему нравилось, а может быть, он не умел ничего другого. Ей не обязательно его понимать. Она его поймала.
На этот раз Грация позволила подвезти себя до дому. Саррина под руку провел ее по двору, а Матера открыл дверь.
– Сама поднимешься?
– Ах, боже мой…
– Ну ладно, только будь осторожна. Да, и сообщи нам, если ты в положении.
Грация медленно поднялась по лестнице: в самом деле, ныло все тело, жгло огнем язык, шумело в ушах. Перед глазами возникли дождь, фургон, Витторио: она сомкнула губы – нет, не надо, не надо, все завтра.
Грация подумала, что Матера прав, пусть бы ее определили на приличное место, где можно сделать карьеру. А если она беременна? Что тогда – выходить замуж? А если она не захочет оставить ребенка? А если захочет, что тогда? Бросить все к чертям собачьим? А Симоне? Много чего нужно было обсудить с Симоне.
Грация открыла дверь и увидела, как он стоит у дивана, делая вид, что ничего не слышит. Наверное, сам только что вернулся, даже не снял пальто.
– Симо, я дома, – сказала Грация. – Иди сюда, нам нужно поговорить.
Я открыл глаза на короткий миг, просто моргнул, и увидел его. Он протягивал ко мне руку, думал, что я сплю, но это неправда. Множество раз я засыпал в наушниках, но не под Тенко, под Тенко я спать не стану.
Сейчас, слушая Тенко, я себя чувствую не так, как раньше, когда при первых же звуках слёзы подступали к горлу. От этой мелодии горло перехватывает по-прежнему, но слёз нет, и чувство совсем другое. Чувство неопределенности, ожидания, даже тревоги. Страха, если на то пошло: я понятия не имею, чем это кончится, правильный ли выбор я сделал. Да, я не вполне излечился и все же чувствую себя по- другому, а в чувствах важны оттенки.
Я открываю глаза, жестом останавливаю его. Снимаю наушники, хотя мог бы просто показать документы и сидеть себе молча, глядеть на него издалека, плавая в густом, чуть сиплом голосе Тенко, но я знаю – он мне кое-что скажет, и придется отвечать, хотя все бумаги у меня в порядке. Полицейские – везде полицейские, даже в Швейцарии.
Двенадцать с половиной часов до Копенгагена, в Базеле пересадка. Пятьсот монет стоит билет для меня и триста девяносто семь для Пса, которому предоставлена скидка в сорок процентов. В конверте – паспорт собаки, где указан регистрационный номер, татуировка или микрочип; справка о том, что прививка против бешенства сделана не менее двадцати дней и не более одиннадцати месяцев тому назад; подтверждение оплаты издержек в сумме восьми тысяч шестисот семидесяти лир, полученное по почте. И все это даже не зная, что сделает Кристин при виде меня и Пса, – то ли бросится мне на шею и расцелует, как в финале какого-нибудь фильма, то ли даст нам обоим пинка под зад. Отсюда и страх.
Я мог бы лететь в Копенгаген на самолете, но кроме того, что билет стоит дороже, пришлось бы сдать Пса в багаж, будто какой-нибудь тюк, и там, в грузовом отсеке, его бы поместили в клетку, а мне этого не хотелось. Здесь можно просто держать Пса на поводке, если на нем намордник. Надеть намордник не составило труда: я это сделал, пока Пес спал, и он, похоже, до сих пор ничего не заметил.
Швейцарский полицейский берет у меня документы, вчитывается в них так, будто собирается выучить наизусть, потом бросает взгляд на Пса, который распростерся на полу между сиденьями, и поднимает бровь. Я знаю, что он сейчас скажет. Именно по этой причине я уже три часа еду в совершенно пустом купе. И я, не дожидаясь вопроса, говорю то, что должен сказать:
– Это не питбуль. Это – американский стаффордшир. Он похож на питбуля, но это не питбуль.
