их надежды и страхи, их робкие грезы о том, какова будет жизнь спустя много веков после их смерти, — оказывается, они смутно провидели наш с вами замечательный мир. Выражаясь совсем грубо, они хотят быть нами. В общем, вздор и мусор, конечно же, вздор и мусор. Вы за мной поспеваете?
— Пока да, доктор Макс.
— Хорошо. Итак, мне очень прия-ятно — порой удовольствие несколько брутальное, но давайте не будем впадать в морализаторство — брать в руки мой верный серп и косить бурьян на ниве растущего ума. А в этих зарослях грубейших ошибок нет более неистребимого, упрямого сорняка — сравню его с бузиной, нет, скорее со всеядной пуэрарией, известной также как кудзу, — чем тезис, будто трепетное сердечко, тикающее в современном теле, всегда было на своем месте. Что в плане чувств и сантиментов мы неизменны. Что куртуазная любовь была всего лишь примитивным предком шашней в подъездах, если молодежь все еще этим балуется, — только ме-н-я-я не спрашивайте.
Что ж, давайте рассмотрим это Средневеко-овье, которое, нет смысла повторять, таковым себя не считало. К примеру, для точности возьмем Францию в период десятого — тринадцатого веков. Прекрасная и забытая цивилизация, которая возвела величественные соборы, сформировала рыцарские идеалы, временно приручила дикое животное под названием человек, создала
— Доктор Макс…
— Меж тем как в случае, если мы перемотаем время вперед…
— Доктор Макс. — Марта поняла, что тут нужен пейджер… нет, клаксон, а лучше сирена «скорой помощи». — Доктор Макс, боюсь, мы должны перемотать время на сейчас. Мне не хотелось бы походить на ваших студентов, но я вынуждена попросить вас ответить на мой вопрос.
Доктор Макс вытащил руки из карманов жилета, отряхнул оба лацкана от призрачных бактерий и уставился на Марту со студийным — вроде бы добродушным, но намекающим на суровое
— Я просто хотела узнать, доктор Макс, счастливы ли вы, работая здесь.
— Именно к этому-у я и ше-ел. Если и кружным, как вам показалось, путем. Дабы упростить фундаментально сложную ситуацию, хотя я понимаю, мисс Кокрейн, что ваш разум свободен от бурьяна, я вам отвечу. Я не «счастлив» в смысле шашней в подъезде. Более того, я бы сказал, что счастлив именно потому, что смеюсь над современной концепцией «счастья». Я счастлив — употребим этот неизбежный термин — именно потому, что счастья не ищу.
Марта молчала. Как странно, что сквозь все это пустословие, присыпанное блестками парадоксов, на нее глянули строгость и простота. Как он это делает, а? И тогда, почти без сарказма, она спросила:
— Значит, вы ищете спасения души, доктор Макс?
— Боже правый, нет. Для этого я слишком язычник, мисс Кокрейн. Я ищу… удовольствий. Они куда как надежнее счастья, куда как надежнее. Оформлены гораздо четче, при всем при том намного замысловатее. У них есть оборотная сторона, но и она вычеканена прекрасно. Зовите меня, если хотите, язычником-прагматиком.
— Спасибо, доктор Макс, — произнесла Марта, поднявшись. Очевидно, смысла ее вопроса он не понял; и все же дал именно тот ответ, в котором она бессознательно очень нуждалась.
— Надеюсь, вам приятно было перекинуться со мной сло-овом, — заявил доктор Макс, словно это он был хозяином, а Марта — гостьей. Одним из самых надежных удовольствий для него были разговоры о себе любимом — а он искренне верил, что удовольствия надо разделять с ближними.
Марта улыбнулась захлопнувшейся двери и позавидовала беззаботности доктора Макса. Любой другой на его месте догадался бы о причине вызова к начальству. Пусть Официальный Историк и презирал спасение в высоком смысле этого слова, но сам только что нечаянно удостоился его в более низменном, временном варианте.
— Боюсь, случилось кой-что необычное. — Перед столом Марты Кокрейн стоял Тед Уэгстафф. В это утро Марта была одета в оливковый костюм и белую рубашку без воротника, застегнутую у горла золотым зажимом; ее золотые серьги были точной музейной копией древнебактрийских украшений, колготки изготовлены швейцарской фирмой «Фогаль», а туфли — фирмой «Феррагамо». Все приобретено в «Хэрродз-Тауэре». Тед Уэгстафф был одет в зеленую зюйдвестку, непромокаемые рыбацкие штаны и бахилы с загнутыми голенищами — словом, одеяние достаточно мешковатое, чтобы скрывать под собой любую электронную аппаратуру. Его вечный румянец можно было бы назвать
, как буколическим, так и алкоголическим, хотя Марта и сама не знала, чем он обусловлен — воздействием ветра и солнца ли, слабостью ли к выпивке или просто прихотью визажистов.
Марта улыбнулась:
— Вот видите, до чего вас довело хорошее образование.
— Извините, мэм? — воззрился он на нее с неподдельной озадаченностью.
— Простите, Тед. Это я о своем, о девичьем, — произнесла Марта, мысленно выругав себя. Подумаешь, вспомнила его резюме. Пора уже привыкать, что если Тед Уэгстафф, замначальника службы охраны по оперативной деятельности и координатор обратной связи с клиентами, является к тебе в образе простого бойца береговой охраны, значит, и держаться с ним надо соответственно. Спустя несколько минут профессиональный имидж выветрится; терпение и еще раз терпение.
Этого распада личности — точнее, ее склеивания с личиной — никто из создателей Проекта не ожидал. Феномен, как правило, принимал безобидные формы, легко сходящие за похвальную увлеченность работой. К примеру, на третьем месяце независимости некоторые работники фонового отдела начали считать себя не служащими «Питко», а теми персонажами, чьи роли играли за деньги согласно контракту. Вначале им поставили неверный диагноз, сочтя недовольными. Но дело обстояло совсем наоборот — то были признаки полного довольства собой. Они были счастливы быть теми, кем стали, и не желали ничего другого.
Целые группы косцов и пастухов — и даже некоторые ловцы омаров — все неохотнее пользовались своими комфортабельными служебными апартаментами. Они заявляли, что им приятнее ночевать в ветхих хижинах без удобств, чем в сверхсовременных зданиях общежитий, перестроенных из бывших тюрем. Некоторые даже просили платить им островными деньгами — просто-таки влюбились в тяже-
лые медные монеты, которыми по целым дням играли в шаффлборд. Ситуацию пристально отслеживали, для «Питко» она могла обернуться долгосрочными преимуществами