намерением не возвращаться обратно, но бог знает почему, тяга к Лакхнау все-таки пересилила. Однако если теперь я, бог даст, снова отправлюсь туда, то уж не вернусь.

Из Баунди бегам и Бирджис Кадр направились в Непал. Сайид Кутбуддин пал в битве. А я с великим трудом добралась до Файзабада. Сначала остановилась в гостинице, потом сняла комнату недалеко от Тирполии, нашла себе аккомпаниатора, и снова начались мои выступления.

Прошло шесть месяцев. Климат в Фазайбаде очень хороший, здоровый, и я скоро освоилась в этом городе. Выступать мне приходилось каждые восемь или десять дней. Этим я и жила. И вот слава о моем пении пошла по всему городу; куда бы меня ни пригласили, туда ломились тысячи слушателей; поклонники толпились на улице перед моими окнами, выкрикивая похвалы. Все это было мне приятно.

Иногда передо мной, словно в дымке, вставали картины из моего детства, и тогда вся душа моя загоралась. Проходили перед моими глазами и недавние печальные события: крушение султаната, восстание, наше бегство, – и сердце мое каменело… Меня очень тянуло к родителям – но тут же возникали сомнения. «Бог знает, жив ли еще мой отец, жива ли мать, – думала я. – А если и живы, что им до меня? Мы обитаем в разных мирах. И какое может иметь значение зов крови, если ни один добропорядочный человек не желает встречаться со мной? Ведь, если я и попытаюсь их повидать, Это только доставит им беспокойство». Вот какие мысли одолевали меня, едва я начинала вспоминать о своем отчем доме. И тогда я снова старалась думать о чем-нибудь другом. Меня часто преследовали и воспоминания о Лакхнау. Но стоило мне подумать о перевороте, как сердце щемила тоска. Кто теперь там остался? Ради кого мне туда ехать? Если даже Ханум и жива, что в этом для меня? Как мне теперь вести себя с ней? Ведь она захочет снова забрать власть надо мной, а жить у нее под началом мне теперь нет охоты. Разве я получу обратно свои ценности, оставшиеся у сестры Мира-сахиба? Весь Лакхнау разграблен; наверное, ограбили и их дом. Теперь не стоит и думать о своих вещах. Да если их и не унесли, какая мне в них нужда? Разве мне мало того, что теперь украшает мои руки и шею?

Однажды я сидела у себя в комнате. Вошел какой-то пожилой господин, на вид человек состоятельный. Я свернула бетель, приготовила хукку. За разговором я узнала, что мой гость – из бывших приближенных Баху-бегам, а теперь живет на свою пенсию. Начав с расспросов об освещении усыпальницы, я слово за словом перевела разговор на тех, кто раньше служил там.

– А что, в усыпальнице остался кто-нибудь из прежних служителей? – спросила я.

– Большинство умерло, – ответил мой гость. – Теперь новые люди служат. Старых порядков и в помине нет. Все теперь там изменилось.

– Был среди прежних служителей один старый джамадар…

– Да, был. Но откуда вы его знаете?

– Как-то раз в мухаррам, еще до восстания, я приехала в Файзабад и пошла посмотреть усыпальницу. Он принял меня очень приветливо.

– Это не тот ли джамадар, у которого дочка сбежала?

– Почем я знаю? – ответила я, но в душе глубоко огорчилась: «Как неприятно! Значит, люди еще не забыли об этом!»

– Джамадаров ведь и раньше было несколько человек, да и теперь не один служит, – пояснил гость. – Но до восстания освещением и всем прочим ведал тот самый.

– У него, я знаю, был сын.

– А сына-то вы где видели?

– В тот день он был вместе с отцом. А что это его сын, я догадалась не спрашивая. Такое сходство редко встречается.

– Джамадар умер еще до восстания. Теперь сын занял его место.

Желая перевести разговор, я задала ему еще два-три вопроса о том о сем. Гость попросил меня прочитать что-нибудь из марсий. Я прочла два отрывка, и чтение мое очень понравилось ему. Было уже поздно, и он удалился.

Известие о смерти отца меня очень опечалило. Всю ночь я проплакала, а весь следующий день меня неудержимо тянуло пойти повидать брата.

Через два дня я получила приглашение выступить на свадьбе. Пришла в указанное место, – как оно называлось, не помню, – смотрю: перед домом растет громадный старый тамаринд, а под ним стоит полотняный шатер. Народу собралось множество, но все это были люди простые, а вокруг шатра под навесами расселись женщины.

Первое выступление началось около девяти часов и продолжалось почти до двенадцати. Чем больше я всматривалась в окружающее, тем сильнее овладевало мною какое-то тревожное чувство. Сердце разрывалось – в него нахлынули воспоминания. «Ведь это мой родной дом, – думала я. – Этот тамаринд – то самое дерево, под которым я так часто играла». Среди толпы зрителей я различала людей, которых, кажется, видела когда-то раньше. Желая рассеять свои сомнения, я вышла из шатра. Общий вид здешних строений несколько изменился, и потому я на миг усомнилась, – то ли Это все-таки место. Но вот я присмотрелась к двери одного из домов и поняла, что это наш дом. Захотелось тут же сорваться в него и броситься к ногам матери, чтобы она прижала меня к своей груди; но решиться на это я не могла. Ведь я хорошо знала, что здесь сторонятся женщин, подобных мне. Кроме того, я не смела забыть о добром имени отца и брата. Из рассказа моего недавнего гостя мне стало ясно, что люди помнят о том, как «исчезла дочка джамадара». И все-таки душа моя ныла. «Ох, как это несправедливо! – думала я. – Ведь рядом, за стеной, наверное, сидит моя мать, а я здесь трепещу при одной мысли о ней, но не смею даже взглянуть на нее! Как жестока моя судьба!»

Пока я предавалась таким размышлениям, ко мне приблизилась какая-то женщина и спросила:

– Это ты приехала из Лакхнау?

– Да, – ответила я, чувствуя, что сердце мое готово выпрыгнуть из груди.

– Хорошо, тогда иди-ка сюда. Тебя зовут.

– Ладно, – сказала я и пошла с ней. Но к ногам моим словно камни были привязаны. Я спотыкалась на каждом шагу.

Женщина привела меня к дверям того самого дома, в котором я узнала свой отчий дом, и усадила прямо на пороге. Дверь была завешена изнутри занавеской из грубой ткани. Судя по всему, за ней стояло несколько женщин.

– Это ты из Лакхнау приехала? – услышала я женский голос из-за занавески.

– Да, я.

– Как тебя звать? – спросила другая женщина.

Я хотела было назвать свое настоящее имя, но вовремя спохватилась и ответила:

– Умрао-джан.

– Ты в Лакхнау и родилась? – продолжала первая.

– Нет. Моя родина здесь, в этом самом месте.

И больше я не могла сдерживаться – на глазах у меня выступили слезы.

– Так, значит, ты из Банглы? – спросила первая женщина.

– Да, – с трудом произнесла я. Слезы мои уже лились неудержимым потоком.

– Ты танцовщица по рождению? – снова спросила меня вторая женщина.

– Нет, не по рождению: но мне суждено было стать танцовщицей, вот я и занимаюсь этим ремеслом.

Женщина за занавеской уже сама не могла удержаться от слез.

– Что же ты плачешь? Скажи наконец, кто ты, – спросила она.

– К чему говорить, кто я? – пролепетала я, вытирая слезы. – Разве и так не ясно?

Весь этот разговор я вела через силу, – еле сдерживалась, – но теперь уже не смогла больше владеть собой. Я задыхалась от волнения.

Тут обе женщины вышли из-за занавески. В руках у одной была коптилка. Повернув к себе мою голову,