Послушав прения грузчиков, Ильин узнал много нового. Оказалось, что только за последние сутки вверх и вниз по Днепру проследовали несколько ладей с дружинниками. Одни спешили в Смоленск, другие поднимались к волоку на Волгу, чтобы попасть в Суздаль, третьи переволакивались на Касплю, по которой проходил путь на Полоцк и Новгород.

— Того и гляди, сами князья скоро здесь объявятся, — рассуждал чернявый. — Все теперь к Киеву потянутся.

— Как бы не с войском пришли, — озабоченно отозвался репинский бурлак. — Знать, не всем по нутру Святополково княжение.

Ильин с невольным уважением взглянул на спорщиков. Не-ет, напрасно он их пикейным жилетам уподобил. Они не из праздного интереса судачат, любая сумятица на Руси по их жизни тяжелым катком прокатится. Оттого и горячатся, наскакивают друг на друга. Да по правде сказать, и в проницательности им не откажешь.

Даже для него — несмотря на его хорошее знакомство с историей этого периода — было немало непонятного в побудительных мотивах тех или иных поступков князей. А эти люди, стоявшие на самом низу социальной лестницы, вполне точно представляли себе внутренний мир тех, кто должен был видеться им едва ли не полубогами.

— Борис с Дикого Поля вернется, сила у него великая… — размышлял востроносый. — Как бы не слететь Святополку…

— Я вот что, братцы, смекаю, — прервал его богатырь в рубище. — Пока Борис с печенегом бьется, Ярослав может с дружиной заявиться — он ведь наверняка прознал, что Святополк в Киеве без войска сидит.

— Тут правда твоя, — вздохнул чернявый. — Коли он поспешит, так и отцовский стол из-под брата вышибет. Рать-то у него немалая, говорят. Собирался он с Владимиром биться, на тот случай и варяг к себе зазвал.

Ильин решил сходить в город, потолкаться на рыночной площади. Авось и там узнает что-нибудь интересное, а между делом и закупит кое-какую снедь да свезет ее на наемной подводе к ладье.

«Надо уносить отсюда ноги поскорее», — думал он, шагая по торной дороге к возносившимся над дубравой холмам, увенчанным частоколом. Смоленск, стоявший на скрещении важнейших водных путей — с Западной Двины, с Ловати, с Волги, с Оки — неизбежно должен был оказаться на дороге у любого из князей, сидевших в отдаленных городах, и теперь, во время смуты, могущих попытаться силой взять Киевский стол.

В житии Бориса и Глеба, помнилось Ильину, говорилось, что муромский правитель Глеб был умерщвлен здесь, на Смядыни наемными убийцами, подосланными Святополком. К сожалению, Ивашка не сказал ему, когда именно совершилось злодеяние, а дату его вполне можно было выяснить, если бы Ильин догадался спросить о днях памяти Глеба по церковному календарю.

Уносить ноги из Смоленска надо, это вне всякого сомнения. Но куда плыть? Киев сейчас не самое спокойное место, да и на берегах Днепра небезопасно. Лучше всего отсидеться где-нибудь ниже стольного города, пока не определится расстановка сил, пока по торной водной дороге Руси туда-сюда снуют воинские ватаги. И, по мере возможности, продолжать поиски пришельцев…

Относительно гостей из будущего энтузиазм Виктора сильно выдохся, не говоря уже об Овцыне, который с самого начала смотрел на затею с розыском «земляков» с изрядным скепсисом. Анна, похоже, совсем забыла, что собиралась возвращаться к своему обожаемому папа. Но едва мысли Ильина обратились к неотвязно преследовавшей его в последнее время теме — взаимоотношениям с княжной, — как он позабыл о своих выкладках.

С того самого дня, когда их тяготение друг к другу стало очевидным для Виктора, он постоянно обдумывал, оценивал свои чувства. Ему ясно виделась разница между полной самоотдачей Анны и своей рассудочной… нет, любовью назвать это было нельзя… своим постоянным оглядыванием: как выгляжу со стороны, что происходит во мне — нечто истинное или мимолетное увлечение? Различие виделось ему знаменательным — дитя девятнадцатого века мыслило и чувствовало ярче, крупнее. Он же дробил, мельчил все дотошным анализом понимал это и ничего не мог с собой поделать.

Но иногда Виктор говорил себе, что дело вовсе не в принадлежности их к разным эпохам. В восемнадцать лет он, наверное, воспринимал бытие так же, как Анна, и вовсе не двадцатый век повинен в его рационалистическом самокопании, а возраст, когда человек начинает не просто воспринимать, но прежде всего осмыслять действительность.

Он и раньше раздумывал над тем, почему происходит так, что в юности живешь как бы вне реальности — любые прожекты кажутся осуществимыми, и дружбу водишь с такими же идеалистами, как ты сам. Но стоит тебе опериться, встать на ноги, приходит черед полезных знакомств, кои теснят по сути дела необязательные, лишь сердечно обусловленные связи. Поначалу объяснение казалось простым: меняется время, а с ним и все поколение. В шестидесятые годы, особенно в первой половине их, в жизни общества было больше места мечтаниям, слово «будущее» стало одним из расхожих. И молодежь соответствовала эпохе — рвались в физику, собирались что-то открывать, истово служили культу нового. Семидесятые годы оказались куда прагматичнее. Идеальный дух мало-помалу выветривался, в первые ряды, энергично работая локтями, пробивался потребитель, гешефтмахер. Очень быстро его господство утвердилось сверху донизу — он начал обвешиваться знаками престижа, купался в комфорте. Никому почти не было дела до новизны, само понятие будущего потихоньку уступило место «славным традициям». Все чаще взывали к «отцам и дедам». Постепенно это словосочетание приобрело значение некоего пароля. Физики полиняли на фоне преуспевающих деляг. Да и поэты утеряли звонкость голосов. Реликтовые энтузиасты ютились на обочине жизни — они превратились в подобие секты со своим жестким ритуалом: водка, пение сакральных в своей неизменности текстов Окуджавы и Галича, разговоры о байдарочных или плотовых походах, просмотр слайдов…

Видно, что-то в нем самом изменилось, и это что-то оказалось чуждо Анне, ее восторженность слишком часто разбивалась о его скептическое всезнание. Может быть, Торир, дитя природы, психологически ближе ей, хотя он варвар в культурном смысле.

Постоянно возвращаясь мыслями к одному и тому же предмету, Ильин тем не менее подсознательно надеялся, что все как-то образуется помимо их воли, вернется на круги своя. Иначе он просто не представлял себе, как можно жить дальше…

До слуха Виктора донеслось монотонное пение. Повернувшись на голос, он заметил под стеной городища группу калик перехожих в пропыленных сермягах, в измочаленных лаптях. Один из слепцов, седобородый старец в суконном колпаке, выводил речитативом какое-то былинное сказание, другие сосредоточенно внимали ему.

У Ильина дыхание перехватило от волнения. Текст былины был почти идентичен тому, что по неосторожности «рассекретил» он сам минувшей осенью в дальнем углу Новгородчины. Неужели история о змееборце распространилась с такой скоростью? Выражение лица сказителя и его слушателей явственно свидетельствовало о том, что для них это новое произведение, что старец старается передать его в точности, не заботясь о красоте исполнения.

Когда слепец умолк, Виктор решился подойти к группе странников. Поздоровавшись, он спросил откуда держат путь калики.

— Из разных мест бредем, — ответил один из них. — Вот сбились в кучу, ждем, пока мальцы наши — поводыри — о ночлеге договорятся.

— Я услышал, что ты про Добрыню пел, — сказал Ильин, обращаясь к старцу в колпаке. — Не приводилось прежде…

— Так и нам то в новость, мил-человек, — отозвался молодой калика, подняв на Виктора незрячие глаза. — Слушаем и дивуемся, знатная старинушка. Беспременно сами петь станем.