Всем было известно, что Владимир больше других жаловал одного из младших своих сыновей Бориса. Еще в прошлом году он вызвал его из Ростова, где властвовал двадцатилетний князь, и одновременно бросил в темницу его старшего брата Святополка с молодой женой, дочерью польского князя Болеслава Храброго. Борису же поручил великий князь отправиться походом на печенегов, потревоживших в тысяча четырнадцатом году русские окраины. Поэтому в момент смерти отца наследник оказался далеко в степи.

Согласно рассказу киевских купцов после смерти великого князя верных Владимиру бояр охватила паника. Они несколько дней скрывали происшедшее, но слухи все же просочились в народ, и вскоре высыпавшие на улицу горожане ринулись в Вышгород на княжеское подворье. Выведенный из сырых подвалов Святополк был с ликованием встречен толпой. «Волим под великого князя Святополка!» — самозабвенно вопили тысячи глоток.

— А каково настроение здешних людей? — спросил Ильин. — Что говорят о Святополке?

— Радуются, — односложно ответил Торир.

— Один старик плакал от счастья и все время повторял: боги не оставили нас, боги помогут верным, — добавила Анна.

— Надо бы посмотреть, что там делается, — сказал Виктор, избегая встречаться взглядом с княжной. — Сдается мне, скоро мы станем свидетелями важных событий.

Смоленск находился верстах в двадцати вверх по Днепру от места стоянки Ильина и его спутников Выйдя после волока на эту реку, они не собирались подниматься к городу, а расположились на отдых рядом с Гнездовом, небольшим поселением, на месте которого когда-то существовала одна из главных крепостей на пути из варяг в греки. По мере роста Смоленска она захирела; только огромный могильник, протянувшийся вдоль берега Днепра, не давал угаснуть прежнему сельбищу. Смоляне по старой памяти хоронили в священном сосновом бору почивших родственников, а обитателям Гнездова погребальный ритуал давал средства к существованию — одни изготовляли горшки для праха сожженных, другие рубили срубы, над которыми затем насыпались курганы.

Правда, в последние годы, жаловались гнездовцы, многие стали переходить к христианскому способу захоронения — без трупосожжения и возведения земляных памятников. Слишком бойким был перекресток торговых путей, где расположилось смоленское кладбище — поместному, жальник, — и всякий мимоезжий иерарх церкви почитал своим долгом посетить его, застращать пирующих на курганах родичей покойных.

Если в недавнюю пору тризны справлялись широко, истово — жгли огромные костры, закалывали жертвенных животных, водили хороводы, задавали богатые пиры, ублажая предков, — то теперь поминки справляли куда скромнее. За два дня, проведенных на берегу Днепра рядом с жальником, Ильин не раз замечал группы людей, расположившихся на больших и малых курганах по окраине сосновой рощи. Поведение их заставляло вспомнить степенные обряды поминовения, виденные Виктором в конце XX века.

Решив разузнать смоленские новости, — а может, ему просто хотелось избавить себя от пытки ежеминутного созерцания милующихся Анны и Торира, Ильин отправился по наезженной дороге, проходившей через курганный могильник.

Чем дальше от опушки, тем молчаливее, таинственнее становился бор. Поросшие черничником холмики бесконечной чередой уходили во все стороны. В них покоились останки людей, умерших столетия назад. Сюда уже никто не приходил править тризны; вряд ли теперь кому-нибудь были ведомы самые имена погребенных. Однако то на одном, то на другом кургане Ильин замечал красное яичко или исклеванную птицами краюху хлеба — проезжие и прохожие смоляне «здоровались» с предками.

Только медноствольные сосны, пронизавшие корнями толщу курганов, ведали, кто покоится в сердцевине насыпей. Посаженные сразу после захоронения, они росли, впитывая в собственную плоть прах погребенных.

«Мы мучаемся оттого, что не вечны. Но на самом-то деле плоть человека неуничтожима — она становится землей, травой, деревом… Это же наши предки стоят здесь сплошною стеной, слушают голоса птиц и шаги людей». Ильин даже остановился, пораженный простотой, даже элементарностью этой мысли. «Да, протяни руку, и ты коснешься живой плоти, в которой заключена земная, осязаемая сущность кого-то из твоих пращуров, бессмертная сущность!»

Миновав могильник, Виктор долго еще размышлял о том, что древний человек постигал истину интуитивно, в то время как его потомкам для прорыва к ней приходилось воздвигать лестницу из умозрительных построений. «Да дарует бог философу понять то, что лежит у всех перед глазами». Кто же это сказал, кажется, австрийский мыслитель Витгенштейн… Формула капитуляции рационализма… В самом деле, какая разница, каким образом я и мой далекий предок приходили к одним и тем же выводам — он нюхом, вслепую, а я — при свете неоновой лампы. Приобретя нечто в способности осмысления, человек столько же терял в силе интуиции, но сумма понимания всегда оставалась неизменной. В сущности, прогресс означает лишь накопление информации, но к постижению истины мы не приблизились ни на шаг со времен Сократа или раньше! — с тех пор, как кроманьонец намалевал охрой силуэты быков и людей на стене пещеры. Мы просто научились дробить истину, толочь ее в пыль — и все затем только, чтобы из нейтрино, электронов, атомов, молекул снова лепить целое. Пошли по параболе, думая, что она выведет в иной мир, а оказалось, что кривая замкнулась, мы вернулись к исходной точке, опустошенные, неспособные крупно чувствовать и мыслить, обреченные на бесконечное самокопание»…

Смядынь, извилистая речка, впадавшая в Днепр к западу от Смоленска, образовывала в своем устье тихую заводь. Здесь была оборудована пристань, на которой перегружались товары с судов, пришедших по пути из варяг в греки. Все новости первыми узнавали крючники, таскавшие мешки и бочки. Они были и главными толкователями политических событий для массы простонародья. Ильин и в первое свое посещение обратил внимание на кучки бородатых грузчиков, окруженных почтительно внимающим людом.

И на этот раз несколько плечистых молодцов, одетых в латаные посконные рубахи, с бесформенными сыромятными поршнями на ногах, оживленно обсуждали последние новости, а заглядывавшие им в рот поселяне ловили обрывки умных разговоров, молча отталкивая друг друга, чтобы пробиться поближе к аналитикам. А те важно расчесывали бороды костяными гребнями и говорили о знамениях, случившихся в недавние времена.

— Когда у Трегуба Узла овца двуголового ягненка принесла, я вам что говорил? — торжествующе подбоченясь, сказал чернявый мужик с низким лбом и мощными надбровными дугами.

— Хэх, да я еще зимой толковал, что быть побоищу за стол Киевский, возмущенно вскинулся востроносый молодой грузчик с редкой рыжей бородой. Помнишь, филин на церковь каждый вечер прилетал, я и скумекал…

Чернявый наморщил лоб так, что грубые волосы, разделенные на прямой пробор, сомкнулись с кустистыми бровями, и пренебрежительно отозвался.

— Эка премудрость! Догадался он, когда об том все бабы судачат. Я-то ведь вам про то говорил, что Ярослав со Святополком власть поделят.

— А это мы еще посмотрим, — с хитрым прищуром сказал третий — богатырь в мешковатом рубище. — Борис тоже не лыком шит.

— Да и Глеб голова, — заметил долговязый мужик в островерхом колпаке, похожий на бурлака с репинской картины.

В сознании Ильина немедленно отозвалось: «Бриап — это голова». Вот, оказывается, какая богатая родословная у пикейных жилетов! Под стать царствующим особам генеалогия — девять веков. Если б те хилые старикашки из Черноморска увидели этих плечистых молодцов, вряд ли признали бы в них своих предков.

— Святополк всех одолеет, — убежденно заявил чернявый и с особой, прямо-таки государственной значительностью наморщил чело.

— Ах ты, какой скорый, — язвительно сказал востроносый. — Борис на печенег с войском ушел. Ужо придет под Киев, посмотрим, кто одолеет. Чья сила, того и власть.

По всему было видно, что эти двое — постоянные антагонисты, любое утверждение чернявого вызывало немедленное возражение востроносого. Остальные пращуры пикейных жилетов группировались вокруг них примерно равными командами.