Мама сидела позади меня в президиуме, она подскочила и оттащила меня от микрофона.

— Как тебе не стыдно, — прошипела она, — так себя вести на людях!

— Ничего, ничего, — говорит ей мистер Клакстон. — Отлично! Им это нравится! Мы сделаем их этого лозунг нашей избирательной компании!

— Что это?! — поразилась мама. Глаза у нее превратились в щелки.

— МЫ ХОТИМ ПИСАТЬ! — отвечает мистер Клакстон. — Вы только вслушайтесь! Ни у кого еще не было такого прочного контакта с аудиторией!

Но маму на это не купишь.

— Где это вы слышали, чтобы такие слова становились лозунгом избирательной компании?! — спрашивает она. — Это просто отвратительно, непристойно — и кроме того, какой в этом смысл?

— Это просто символ, — отвечает мистер Клакстон. — Понимаете, мы наделаем массу всяких плакатов, значков, наклеек. Привлечем радио и телевидение. Да это просто гениальное выражение! МЫ ХОТИМ ПИСАТЬ — это символ неподчинения гнету государства — символ удаления всего нечистого, что накопилось в нашей стране…. Этот образ сочетает в себе фрустрация и одновременно воплощение желания!

— Да вы что! — воскликнула мама. — Вы что, спятили?

— Форрест, — сказал мистер Клакстон, — вы уже на пути в Вашингтон!

По крайней мере, так казалось поначалу. Кампания под лозунгом «Мы хотим писать» пошла очень хорошо, эта фраза стала поговоркой. Люди выкраивали его на улицах и из машин, телекомментаторы и журналисты не жалели сил, разъясняя народу, что это значит. Проповедники оглашали ее с амвонов, а школьники скандировали на уроках. Похоже, я становился неоспоримым лидером в предвыборной гонке, потому что мой конкурент не нашел ничего лучшего, как подхватить мой лозунг в виде «Я тоже хочу писать!» и расклеил его по всему штату.

А потом, как я и опасался, все рухнуло.

Когда лозунг «Я хочу писать» распространился по всей стране, «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк Таймс» прислали своих журналистов на разведку. Они очень мило поговорили со мной. а когда вернулись домой, то начали копаться в моем прошлом. И вот на первой странице газет замелькали заголовки типа: «Темные пятна в прошлом кандидата в сенаторы».

Прежде всего, они написали, что меня вышибли из университета в первый же год. Потом они раскопали эту историю обо мне и Дженни в кино, когда меня отвезли в участок. Потом они нашли фотографию, на которой я демонстрирую свою задницу президенту Джонсону. Они навели справки о моей жизни в Бостоне и «Треснувших яйцах», и масса народа рассказала, что я курил травку, и как-то замешан в «деле о возможном поджоге» в Гарвардском университете.

Но самое худшее. что они нашли судебное дело о том, как я швырялся медалями на Капитолии, и что судья упек меня в психушку. Кроме того, они раскопали мои подвиги в реслинге, и то, что у меня была кличка «Дурачок». Они даже нашли фото, где я лежу, связанный Профессором. Наконец, они сообщали, что некоторые «неназванные источник» утверждают, что я замешан в одном «скандальном альковном инциденте со знаменитой кинозвездой».

И это был конец. Мистер Клакстон ворвался в штаб-квартиру кампании с криком: «Все кончено! Нам нанесли удар в спину!» Но выбора не было — мне пришлось снять кандидатуру. На следующий день я, мама и мистер Триббл собрались, чтобы обсудить это дело.

— Форрест, — сказал мистер Триббл, — мне кажется, что тебе лучше залечь на дно на какое-то время.

Он был прав. И кроме того, меня давно мучила одна мысль, о которой я никому не говорил.

В самом начале нашего дела мне нравилась работа, ранние подъемы, ловля креветок и все такое прочее, и как мы с Сью сидели вечерами на крылечке рыбацкой хижины, и я играл на гармонике, и как мы напивались по субботам шестью банками пива.

Теперь ничего подобного. Чем мне приходится заниматься? Постоянно посещать какие-то приемы, на которых подают невесть что, а дамочки фигуряют в каких-то немыслимых украшениях. Весь день, не переставая, звонит телефон и какие-то люди задают мне вопросы обо всем на свете. А ведь в Сенате пришлось бы еще туже! У меня просто не оставалось времени для самого себя, и все протекало как-то мимо меня.

К тому, когда я смотрелся в зеркало, я замечал, что на лице появились морщины, и волосы тронуты сединой. У меня уже не было столько энергии, как раньше. Я знал, что мой бизнес развивается, только вот я как-то кручусь на одном месте. Зачем это мне, зачем я всем этим занимаюсь? Когда-то, очень давно, мы с Баббой разработали план, и это дело превзошло наши самые смелые мечты. Но разве я получаю от этого столько радости, как тогда, когда играл против этих небраскинских кукурузников в финале Оранжевой лиги. или когда играл на гармонике в Бостоне с «Треснувшими яйцами», или когда смотрел вместе с президентом Джонсоном «Беверли-Хиллз»?

Мне думалось, что Дженни тоже имеет к этому какое-то отношение, но так как с этим ничего сделать было нельзя, то я запретил себе думать о ней.

В общем, я понял, что пора уходить. Мама начала хныкать и тереть глаза платочком, как я и думал. зато мистер Триббл отлично меня понял:

— Почему бы нам не объявить, что ты уехал в долгосрочный отпуск? Разумеется, твое место будет зарезервировано за тобой на все это время.

Так я и поступил. Через пару дней утром, я взял немного денег, уложил вещи в рюкзак, и отправился на фабрику. Там я попрощался с мамой и мистером Трибблом. пожал руки всем остальным — Майку, Профессору Квакенбушу, Какашке и Растению, Снейку и тренеру Феллерсу, его амбалам, Баббиному папе и всем, всем, всем.

А потом я пошел к хижине и нашел там старину Сью.

— Что ты собираешься делать? — спросил я его.

Сью сжал мою руку, потом взял мой рюкзак и вынес его на улицу. Мы сели в лодку и доплыли до берега Залива, а там сели на автобус до Мобайла. Там дамочка в кассе спросила нас:

— Куда вы хотите взять билет?

Я пожал плечами, а она говорит:

— Почему бы вам тогда не съездить в Саванну? Я там была один раз, неплохой такой городишко.

И так мы и сделали.

Когда мы сошли с автобусе в Саванне, полил такой дождь, что стало темно. Мы зашли в вокзал, я купил себе чашку кофе, встал под карнизом, и стал размышлять, что делать дальше.

Собственно, никакого плана у меня не было, так что, допив кофе, я достал гармонику и принялся играть, а стаканчик поставил рядом. Прошло минут пятнадцать, проходит мимо какой-то парень, и бросает мне в стаканчик четвертак. сыграл я еще пару песен, глядь, а стаканчик до краев полон мелочи.

Дождь кончился, и мы с сью дошли до парка в центре города. Сел я на скамейку, заиграл, и тут же народ стал сыпать четвертаки и гривенники в стаканчик. Потом Сью сообразил, в чем дело, и подходил к проходящим мимо и протягивал им стаканчик. К концу дня, я заработал примерно пять долларов.

На ночь мы устроились в парке. Ночь была ясная, звездная, а утром, как только появился народ, я снова принялся играть. В тот день мы сделали восемь баксов, на третий — девять. а к концу недели наши финансовые дела обстояли вполне благополучно. На следующей неделе я зашел в музыкальный магазинчик, посмотреть, нет ли у них гармоники в тональности ля, так как ми уже начала надоедать. В углу я заметил подержание клавиши, вроде тех, на которых меня учил играть старина Джордж в «Треснувших яйцах».

Я спросил, сколько они стоят, а парень говорит — двести долларов. Но для меня он сделает скидку. Так что я купил клавиши, и к тому же парень прикрепил к ним подставку, так что я мог играть