Иеремия поддерживал ее на пути к карете и помог сесть. Затем забрался на узкое переднее сиденье, предоставив заднее в полное ее распоряжение. Карета выехала со двора и свернула на Стрэнд. Аморе подложила правую руку под спину, чтобы опереться, но от тряски кареты на грубых рессорах у нее на лбу выступил пот. Она упрямо стиснула зубы, но, встретив настороженный взгляд Иеремии, попыталась подавить стон и улыбнуться. Первая же яма на неровной улице похоронила все ее усилия. Толчок причинил острую боль в животе, она вскрикнула. Иеремия уже сидел рядом и держал ее за руку.

— Кажется, начинается, — с тревогой установил он. — Почему вы ничего не сказали перед отъездом, упрямица? — Он выглянул из окна и приказал кучеру немедленно возвращаться.

Аморе так сильно вцепилась ему в руку, что ему стало больно.

— Нет! — задыхалась она. — Не надо. Не сейчас!

— Миледи, будьте благоразумны. Время определяет ребенок. И он выбрал этот момент.

Аморе испустила крик, заставивший Иеремию похолодеть. Сначала он подумал, что начались особенно болезненные роды. Но то была не физическая мука, а крик гнева, перешедший в дикое рыдание.

— Не сейчас, — повторяла Аморе. — Не сейчас. Будь проклят этот ребенок. Я его ненавижу. Ненавижу.

Ужаснувшись ее словам, Иеремия наклонился к ней:

— Миледи, возьмите себя в руки. Вы не знаете, что говорите.

Он попытался успокоить ее, но она ничего не слышала и заливалась слезами.

Когда они въехали во двор дома Хартфорда, он помог ей выйти из кареты и взял ее на руки.

— Дайте знать камеристке миледи. Пусть она приготовит все для родов, — приказал Иеремия кучеру, быстро побежавшему исполнять поручение.

В спальне он посадил Аморе на кровать. Торопливые слуги в это время приносили все необходимое, уже давно заготовленное в доме, в том числе специальное кресло с вырезанным сиденьем. Послали за повивальной бабкой, которая, однако, должна была лишь помогать Иеремии и выполнять его указания. Когда Элен, камеристка леди Сент-Клер, раздела свою хозяйку до рубашки, священник тщательно осмотрел роженицу, чтобы убедиться, что ребенок лежит правильно. Аморе все еще не успокоилась и продолжала сопротивляться.

— Идите! — умоляла она. — Не бросайте Бреандана. Если уж я не могу быть рядом с ним, то хотя бы вы.

Иезуит твердо покачал головой:

— Вам я сейчас нужнее, чем ему. Во время процесса я все равно ничего не смогу для него сделать. Там будет мастер Риджуэй, он нам потом все расскажет.

Но ни одно его слово не могло успокоить Аморе. Она рыдала, как человек, потерявший всякую надежду.

— Я его больше не увижу. Они убьют его, и я больше не увижу его.

Иеремия растерянно смотрел на нее. Конечно, он знал, что она влюбилась в молодого ирландца, хотя толком и не понимал почему — ведь Бреандан был таким необщительным и закрытым. Но теперь пришлось признать — судя по всему, Аморе была не просто влюблена в него, а глубоко и страстно любила, то есть испытывала то чувство, которое в глазах Иеремии являлось не только неразумным и непонятным, но и попросту опасным. Может быть, это только начало родов, когда у многих женщин случаются резкие перепады настроения, через несколько дней проходящие, уговаривал себя иезуит. Но рассудок говорил ему, что он сам себя обманывает и должен примириться с тем, что чувства Аморе, какими бы сумасшедшими и вредными они ни казались, были истинными и потеря любимого разобьет ей сердце.

Однако сейчас, хотя бы на какое-то время, ее следовало привести в чувство. Нельзя, чтобы она так убивалась, иначе ей не перенести родовых мук. Он сел рядом с ней на постель и крепко обнял за плечи.

— Миледи, вы должны пощадить свои силы. Произвести на свет ребенка — нелегкая задача. Вы не знаете, что вам предстоит. — Умоляюще он добавил: — Пожалуйста, Аморе, если ты уж не думаешь о себе, подумай о Бреандане. Ты не сможешь ему помочь, если после родов свалишься в лихорадке.

Он не говорил ей «ты» с тех пор, как она перестала быть ребенком, и его доверительное обращение, выдававшее его растущую тревогу, проникло наконец сквозь туман отчаяния, отделивший ее от жизни. Она подняла полные слез глаза и заметила, что Иеремия бледен и напряжен. Он боялся за нее. Это привело ее в чувство — она слишком любила старого друга, чтобы причинить ему страдание.

— Простите, патер, — виновато прошептала она. — Но я так боюсь его потерять…

— Доверьтесь мне, — попросил Иеремия. — Я найду возможность избежать худшего. А теперь больше не думайте об этом. Вы должны полностью сосредоточиться на том, что вам предстоит.

Ален стоял перед Олд-Бейли и нервно искал глазами Иеремию и леди Сент-Клер. Его то и дело оттесняла прибывающая публика, стремившаяся во двор суда, и ему приходилось энергично противостоять людскому потоку, иначе его бы просто-напросто снесли. Такого наплыва зрителей Олд-Бейли не видел уже давно. Конечно, помимо краж, там нередко судили и за убийства, но сэр Джон Дин был самой известной жертвой со времен процессов над убийцами короля.

При виде каждого подъехавшего экипажа Ален нетерпеливо вытягивая шею и каждый раз с разочарованием отворачивался, убедившись, что это не карета леди Сент-Клер. Где, черт подери, они застряли? Иеремия в то утро ушел к леди достаточно рано, он уже давно должен быть здесь. Ему было так важно находиться рядом с Бреанданом, он никак не мог пропустить процесс. Если только… Ален точно не знал, на каком сроке находилась Аморе, но предполагал, что отсутствие друга связано с предстоящими родами. В таком случае ждать не имело смысла.

— Мастер Риджуэй? — спросил вежливый голос.

Ален с удивлением обернулся и увидел перед собой стройного красивого молодого человека.

— Мастер Риджуэй, — повторил тот, — я Джордж Джеффрис. Полагаю, вы слышали мое имя от доктора Фоконе.

— О да, — ответил Ален, — слышал.

— В принципе я рассчитывал на присутствие доктора Фоконе на сегодняшнем заседании. Все-таки обвиняют в убийстве его подопечного Макмагона.

— Он собирался. Вероятно, его задержали какие-то непредвиденные обстоятельства.

— Как жаль. Такого сенсационного процесса еще долго не будет. Но, может быть, вы составите мне компанию вместо него. У меня два прекрасных места, откуда вы сможете удобно следить за происходящим.

Алену пришлось принять приглашение, ведь во дворе суда уже была такая давка, что он не нашел бы вообще ни одного места. Заседание начиналось. Судьи заняли места на подиуме, и секретарь громко призывал к тишине. Сэр Орландо Трелоней объявил заседание открытым. Пока длились формальности, Ален осматривал толпу, надеясь, что Иеремия все-таки придет, но, как ни старался, худощавого лица своего друга так и не увидел. Зато, к своему изумлению, обнаружил среди зрителей Гвинет Блаундель, однако, когда она посмотрела в его сторону, он тут же отвернулся. Какое-то время Ален недоумевал, зачем она пришла, но затем решил, что, вероятно, как и многих лондонцев, аптекаршу в определенной степени околдовало преступление, и попытался забыть о ней.

Комиссии зачитали довольно быстро. Публика гудела от напряженного внимания и растущего нетерпения, атмосфера все более накалялась, что не нравилось судье Трелонею и несколько его беспокоило. Он бы предпочел провести заседание без всяких неожиданностей и шумной толпы. Для обеспечения спокойствия и порядка он вызвал еще слуг. Чтобы не испытывать зрительское терпение, судебные писцы при подготовке списка дел поставили дело короны против Бреандана Макмагона об убийстве сэра Джона Дина, советника и бывшего лорд-мэра города Лондона, в самом начале.

Когда первую группу заключенных в цепях вывели во двор, по толпе прокатился гул. Люди переговаривались и пытались угадать, кто из них знаменитый убийца: урод со спутанной бородой… или этот