сорок лет водил евреев по пустыне с целью выморить всех помнящих рабство египетское, но малодушно промолчал и дослушал до конца.

За день дом выстыл. Дрова остались, но драть с них бересту было лень, Жохов рванул с книжной полки пожелтевшую газету. Из нее вывалилась на пол стопка писем без конвертов. Он поднял верхнее и прочел с начала абзаца: «Живу в офицерской гостинице, в комнате на двоих. Нас в ней четверо, все такие же лейтенанты-двухгодичники, как я, призваны после института. Никто ничего не знает и не понимает. К счастью, надо мной взял шефство старший лейтенант Колпаков из роты связи. Он из кадровых, жена у него работает продавщицей в военторговской автолавке. По его словам, здесь не хватает двух вещей – водки и справедливости. Насчет первого он преувеличивает, вчера ему вполне хватило на то, чтобы пламегасителем от КПВТ спьяну проломить голову нашему замполиту Кичигину. Тем самым положение дел со справедливостью начало немного выправляться, а то я своими ушами слышал, как Кичигин на политзанятии говорил солдатам, что по сравнению с кровавыми чудовищами американского империализма сам Люцифер кажется просто невинным младенцем. У замполита вообще странные функции. С одной стороны, он представляет в армии марксистсколенинскую идеологию, с другой – заботится о том, чтобы солдат был накормлен, помыт в бане и почта вовремя доставляла бы ему письма из дома. Напрашивается мысль, что если бы не марксизм-ленинизм, не было бы и замполита, а не будь его, солдатики не получали бы писем от любимых девушек. Кому бы они тогда стали писать, что “лучше Северный Кавказ, чем Южная Сибирь”, и посылать приветы “из Бурятии, страны вечнозеленых помидоров”? Теперь все эти солдатские радости под вопросом, потому что Колпаков сидит на гауптвахте, а Кичигина увезли в госпиталь…»

Жохов просмотрел еще несколько писем. Все начинались одинаково: «Дорогие мама, папа и бабушка!» Подпись имела варианты: Борис, Боря, Б., ваш Бобка. Это, видимо, был Богдановский-младший. Служил он на станции Дивизионная, первой железнодорожной станции к западу от Улан-Удэ. Жохов не раз проезжал ее по дороге в Монголию и обратно.

«Час ночи, – писал Борис, – но спать совсем не хочется. Только что вернулся со стрельбища. Стреляли второе упражнение с БТРа, командиры взводов – тоже. Пристраиваешься с автоматом у бойницы, совмещаешь в восьмерку белые фосфорные кружочки на насадках для ночной стрельбы и бьешь по вспышкам. Мишени – пулемет и две грудные. Трассирующие пули красиво рикошетят от мерзлой земли, высекают снопики бело-зеленых брызг и уходят в темноту. Осветительные ракеты взлетают с треском раздираемой марли. В коробках от боеприпасов горит промасленная ветошь, обозначая рубежи. Через сопку, на танковом полигоне, стреляют танкисты…»

В следующем письме бабушка исчезла из числа адресатов, остались только папа и мама. Похороны прошли без Бориса. Замполит Кичигин посчитал, что смерть бабки – не причина увиливать от дивизионных учений с проверяющими из штаба округа.

Среди писем попалось выдранное из школьной тетради сочинение ученика 8-го класса «А» Богдановского Бориса на тему «Кто из героев прочитанных книг является для меня примером в жизни». Глаз выхватил из середины: «Рассказ Максима Горького “Старуха Изергиль” я знаю с шести лет. Мне читала его мама. Когда она дошла до того места, где неблагодарные люди растоптали сердце Данко и рассыпалось оно голубыми искрами по степи, я горько, навзрыд, заплакал. Навсегда останется в моей памяти гордый красавец Данко, потому что он думал не о собственном благополучии, а всего себя отдал людям. Я хочу быть похожим на Данко, хочу тоже отдать свою жизнь за людей, за светлое будущее…»

Газета пошла на растопку, а письма и сочинение вернулись на прежнее место – поверх книг на одной из полок. Дрова разгорелись, Жохов пощелкал клавишами магнитофона, отматывая пленку назад, задернул шторы, потушил свет и вышел во двор встретить Катю.

Мысль о двадцати пяти тысячах не уходила ни на минуту. Иногда она немного отдалялась, но все равно постоянно была с ним, питая душу своим теплом. Чувствовать его было приятно, как держать в кулаке только что сваренное яйцо.

Он попробовал распорядиться этими тысячами. Для начала отдал Гене его десять процентов, поделил еще пять штук между второй женой и матерью, но оставшаяся сумма при всей ее невообразимой громадности почему-то сразу поблекла, словно из нее вынули душу. Жохов поплевал через левое плечо и заставил себя думать о другом.

Катя появилась в четверть восьмого.

– Тут хлеб, масло, колбаса, несколько яблочек на сладкое, – показала она принесенный с собой пакет. – Мяса у меня нет, колбаски пожарим.

Поднялись на крыльцо, Жохов открыл одну дверь, вторую. «Стоять!» – приказал бесплотный голос. Катя вздрогнула, он проворно заслонил ее своим телом. «Стой, стреляю!» – раздалось из комнаты. Загремели выстрелы, зеленый огонек запульсировал в темноте. Пошатнувшись, Жохов со стоном схватился за грудь, но Катя все поняла быстрее, чем накануне сообразил он сам.

– Не поможет, – сказала она с пониманием всей важности проблемы. – По дачам лазали и будут лазать, но есть способ сделать так, чтобы, по крайней мере, не попортили мебель и не нагадили прямо на диване. Когда уезжаете, оставьте на столе бутылку водки. Тогда бомжи возьмут только то, что им нужно, а пакостить не станут. Переночуют и уйдут.

– Старинный русский обычай?

– Да, как зажигание спички для девушек. Советую сделать это перед отъездом.

Включили верхний свет. Раздеваясь, Катя заметила на столе газету «Сокровища и клады».

– Хотите найти клад?

– Уже нашел, – масляно глядя на нее, отозвался Жохов. – Знаете, что я больше всего ценю в женщинах?

Она промолчала, пришлось отвечать самому:

– Умение устраивать маленькие праздники.

– А большие?

– Это многие умеют.

Он отыскал штопор, откупорил «Каберне», попутно набивая ему цену рассказом о том, что это вино входит в обязательный рацион подводников и работников атомных электростанций, оно выводит из организма продукты радиоактивного распада.

– Не с того начинаете. Вскипятите лучше воду для вермишели, – велела ему Катя и принялась выкладывать на стол еду из пакета.

Магнитофон продолжал работать, отшипела пустая дорожка. Танго «Маленький цветок» напомнило о том времени, когда на каждую вечеринку шла как на встречу с судьбой. Мутное чувство, с каким она теперь ходила в «Строитель» за ужином или в кино, надеясь познакомиться там с каким-нибудь мужчиной, было пародией на то давнее, пронзительное ожидание счастья. В юности, особенно летними вечерами, его обещала случайная музыка из чужого транзистора, блики на мокром асфальте, внезапный шум ветра в листве, а непреложнее всего – полосы света и тени, бегущие по потолку от фар проехавшей под окном машины. Это продолжалось даже в те месяцы, когда мама после операции ходила с выведенной из живота резиновой трубкой и баночкой в кармане халата, и квартиру приходилось все время проветривать.

Днем Катя постригла ногти на ногах и подровняла волосы на лобке. Она уже знала, что останется здесь на ночь, но чтобы не сглазить, сказала:

– Давайте побыстрее. Я ненадолго.

– Здрасте! – огорчился Жохов. – Чего это?

– Постирать надо. Скоро весенние каникулы. Тетка с дочерью приедут, спать не на чем.

– Завтра постираете. Чего на ночь-то глядя?

– Сегодня я в машине постираю, а завтра опять электричества не будет. Вам моих рук не жалко?

Жохов решил не торопить события. В Монголии ему объяснили, что единственный верный способ направить ход вещей в нужную сторону – не вмешиваться в их естественное течение.

– Вот Чингисхан, между прочим, под страхом смерти запретил монголам стирать одежду, – рассказал он, ставя на плитку кастрюлю с водой. – Постельного белья у них, сами понимаете, не было, а то за него тоже бы секир башка.