великий грех, ты меня заставил сделать то же. Ты уверял меня, что Лукреция свободна, и вот теперь перед тобой стоит человек, с которым она связана перед алтарем Божьим, она совершила неисправимое преступление двоебрачия, и ты был ее соучастником.

— Ну так что ж, — прервал его Гаральд Кнут, — да, я сделал это. Называй меня грешником, называй обманщиком, мне все равно. Я полюбил Лукрецию, я не мог жить без нее и так как предполагал, что этот человек, называющий себя ее мужем, никогда более не вернется, то и рассказал ей, что сам видел, как он утонул в море. Не ее осуждай, а меня — меня одного, я один виновен. А что касается вас, Лейхтвейс, — обратился он к батраку, неприязненно смотревшему на него пьяными глазами, — вы не воображайте, что Лукреция когда-нибудь вернется к вам. Вы очень хорошо знаете, каким способом попала под вашу власть эта чудная, благородная женщина; не любовь соединила ее с вами, а преступное, ненавистное принуждение, перед которым она должна была преклониться.

— И все-таки она моя жена, — проговорил батрак со злобой, — и если я хочу теперь взять ее от вас — это мое право, это подтвердит вам священник и все находящееся здесь общество.

— Да, это правда, — пробормотала толпа, — Бледная женщина принадлежит ему. И мы будем рады, если он увезет ее от нас вместе с ребенком.

— Лукреция и ее ребенок не выйдут из этого дома! — закричал Гаральд Кнут, сжимая кулаки и выпрямляясь во весь рост. — И горе тому, кто осмелится отнять ее у меня. Она моя собственность, я вытащил ее из воды, без меня она лежала бы теперь на дне моря, следовательно, она моя. Не станете же вы отрицать, жители Боркума, что мы смотрим на все, что море приносит нам, как на собственность, которая принадлежит тому, кто ее нашел. Не скрываете ли вы усердно и торопливо каждый тюк товара, выбрасываемый нам морем с потонувшего корабля? Ну так разве женщина с ребенком, которых я добыл с опасностью для жизни, не принадлежит мне? Не мои они?

— Ты это говоришь против собственных убеждений, — перебил его седой священник, — женщину и ребенка нельзя сравнивать с товаром. Этот последний остался без хозяина с той минуты, как волна выбросила его на наш берег, но женщина и дитя имеют своего господина, и вот он стоит перед тобой, Гаральд Кнут. Ты не можешь не возвратить ему его собственность, не заслужив названия вора и грабителя.

— Все-таки вы не станете отрицать, господин пастор, — возразил Гаральд Кнут, — что каждый человек имеет право: идти или оставаться, принадлежать тому или другому. Или Лукреция раба этого человека и должна следовать за ним, потому что он ее купил? Спросите ее, она может сказать, куда влечет ее сердце: желает ли она продолжать жить под моей кровлей или желает, чтобы этот батрак увез ее с нашего острова. Подойди ближе, Лукреция, встань между мной и этим человеком и скажи откровенно, не поддаваясь влиянию никаких принуждений, кому из нас двух ты хочешь принадлежать.

Бледная женщина, во время всех этих переговоров стоявшая в углу и тихо плакавшая, держа в объятиях своего ребенка, шатаясь вошла в круг. Она была мертвенно бледна. В эту минуту боркумцы, может быть, были правы, что она походила на привидение. Только на ее лбу краснела ярким пятном рана от удара кувшином.

— Выскажись, Лукреция, — тихо сказал взволнованный Гаральд голосом, в котором слышалась смиренная просьба, — выскажись: за него или за меня? Ты принадлежишь ему, потому что с ним повенчана, но ты принадлежишь мне, потому что ты со мной стояла перед Божьим алтарем. Наши права над тобой одинаковы, ты одна можешь рассечь этот узел, так сделай же это одним словом, назови имя того, который должен впредь владеть тобой.

— О Боже, — простонала несчастная, — что мне делать? Кругом все покрыто мраком, и я не знаю, куда направить шаги в этих потемках. Тут стоит долг, который скалит на меня зубы, а тут, — она обратилась к Гаральду Кнуту, — человек, которому я так бесконечно обязана и к которому чувствую влечение, потому что познала его благородное сердце, тут один зовет меня, там — другой, что мне делать, кого выбрать?

— Выбирай того, — крикнул Гаральд Кнут, — кого подскажет тебе твое сердце.

Медленно сделала Лукреция несколько шагов по направлению к батраку Лейхтвейсу, который встретил ее легким, ироническим смехом, воображая, что дело его уже выиграно. Но когда Бледная женщина встала перед ним, когда взглянула в его коварные, злые глаза и когда на нее пахнуло алкоголем из его пьяного рта, она в ужасе отскочила и закричала сдавленным, полным отчаяния голосом:

— Нет, нет, тысячу раз нет… я не могу, хотя бы мне стоило жизни! Этот батрак согласился за деньги взять себе жену, которая, он знал это, ненавидит его и любит другого. Он мучил меня и угрожал моему ребенку; он хотел силою увезти меня в Америку… Я его хорошо узнала: у него низкая, рабская душа, преступные побуждения и инстинкты… Я не могу идти с этим человеком — он страшит меня.

Она бросилась назад к Гаральду, который с радостью обнял и крепко прижал ее к своей груди.

— Ну тогда, — крикнул батрак Лейхтвейс хриплым голосом, — пусть оружие решит, кому владеть ею. Не воображай, Гаральд Кнут, что я так глуп и легко откажусь от этой прекрасной женщины, которую счастливый случай дал мне в руки! О нет, я стою на своем праве, и если Лукреция не хочет идти за мной добровольно, я переверну небо и землю, но заставлю ее. От тебя же требую, — если ты не подлец, — чтоб ты вышел со мной на поединок. Я слышал, на этом острове существует обычай пускать в ход ножи, чтоб решить недоразумение между двумя мужчинами; готов ли ты, рыбак, сразиться со мной из-за этой женщины, или она не настолько тебе дорога, чтоб ты пожертвовал за нее своей жизнью?

— Она мне во сто раз дороже, — крикнул Гаральд, — и я сражусь с тобой. Если я паду, то, может быть, Господь сжалится над Лукрецией; если же мне удастся покончить с тобой, то несчастная навсегда избавится от тебя, чудовище.

— Новый грех, — пролепетал пастор, — новое преступление. Боже, какая ужасная ночь для нашего несчастного острова.

Но народ встретил это решение спора одобрительными возгласами. В Боркуме, действительно, существовал обычай решать ножом спор между мужчинами; подобные поединки происходили в старые времена и уже очень давно не повторялись.

— Пойдем вниз! — крикнул нетерпеливо батрак Лейхтвейс. — Нам не нужно света и солнца, ночь так же годится, чтоб покончить с человеком, и повторяю, рыбак, не рассчитывай, что я пощажу тебя: я ударю туда, куда попаду.

— А я попаду туда, куда ударю, — ответил Гаральд Кнут.

Затем он обратился к Лукреции и нежно шепнул ей:

— Не бойся, дорогая, Бог за меня. Он не может желать, чтоб ты попала в руки этому низкому батраку. Я вернусь к тебе, и тогда наше счастье будет полно, никто уже не станет между нами.

— Не ходи… не ходи! — рыдала Лукреция. — Он убьет тебя…

Но Гаральд Кнут уже вышел из комнаты, а за ним и остальные с шумом спускались с лестницы.

Выйдя на площадь перед домом, боркумцы образовали на ней большой круг, среди которого стоял батрак Лейхтвейс, поджидая с коварным выражением лица Гаральда. Он вытащил из-за пояса широкий нож и крепко сжал его рукоятку. Гаральд в свою очередь вытащил свой. Нож всегда был с ним, служа ему для обрезания канатов на судне. Этот нож, хотя и не такой широкий, как у его противника, был хорошо отточен.

На небе взошла полная луна, и ее лучи освещали двух бойцов, а кругом них страшную группу любопытных возбужденных людей. Наверху, у окна, стояла бледная как смерть Лукреция, а рядом с ней старый пастор, вполголоса говоривший слова утешения и надежды несчастной молодой женщине.

— Постой, — крикнул батрак Лейхтвейс, скорчив свое неуклюжее тело для прыжка и подняв нож, — этим клинком я порешил много мычащих телят, он будет довольно хорош и для того, чтобы пырнуть в живот жалкого рыбака.

Гаральд ничего не ответил на эти наглые слова; он бросил на своего противника взгляд полный ненависти и, держа в правой руке нож, начал обходить его кругом, поджидая удобного момента, чтоб напасть на врага и покончить с ним. Но батрак вертелся и кружился с такой ловкостью и быстротой, какие нельзя было предположить в его неуклюжем теле, и был неуязвим. Так продолжалось минуты две — зрители начали терять терпение.

— Валяй, Гаральд Кнут, — крикнул кто-то из толпы, — докажи теперь, что Бог не отвернулся от тебя и что ты не состоишь в дружбе с чертом. Если ты с ним покончишь, мы поверим, что ты благородный человек.