Лейхтвейс — так как это был он — начал прохаживаться по улице вблизи дома, останавливаясь то у одного, то у другого угла, не спуская глаз с двери, в которую вошла преступная троица. Терпение его подвергалось большому испытанию. Зазвонили колокола, и народ, отстояв обедню, уже возвращался из церкви домой, а дверь все не отворялась, итальянцы все еще не показывались. Но вдруг Лейхтвейс насторожился. Он увидел, как на улицу вышла Лусиелла. Поправив желтый платок на голове, она быстро пошла по узким закоулкам еврейского квартала, как бы опасаясь преследования. Лейхтвейс не терял ее из виду, идя за нею по пятам, даже тогда, когда она уже вышла из гетто и направилась к собору.

Главные входные двери были заперты, так как служба уже окончилась. Лусиелла обошла вокруг собора и вошла в маленькие задние двери. Лейхтвейс последовал за нею. В церкви уже никого не было. Солнечные лучи играли на деревянных скамьях, пробиваясь через цветные стекла высоких сводчатых окон; у алтаря еще горели свечи. Лейхтвейс переходил от колонны к колонне, следуя за Лусиеллой, которая остановилась у ступеней алтаря. Громким голосом она воскликнула:

— Неужели нет возможности облегчить душу? Неужели нет священника, которому я могла бы покаяться? Я не вынесу тайны, камнем лежащей на моей душе. Я должна высказаться, иначе задохнусь.

Тут Лейхтвейс заметил, что дверь алтаря открыта. Он юркнул туда и увидел на стуле черное одеяние священника, которое набросил поверх своей шубы, покрыл голову черной бархатной шапочкой, валявшейся тут же, и медленно вышел из алтаря. Он приосанился и, действительно, мог сойти за священника, тем более, что еще накануне своего отъезда в Прагу сбрил усы. Он подошел к Лусиелле и положил ей руку на плечо. Итальянка, стоя на коленях, по-видимому, молилась. Взглянув на мнимого священника, она поднесла к губам край его одеяния и дрожащим голосом произнесла:

— Вас прислал сам Господь, преподобный отец. Вы видите перед собою женщину, жаждущую покаяться в тяжких грехах, чтобы облегчить свою душу и испросить прощения Всевышнего. Умоляю вас, преподобный отец, примите мою исповедь и дайте мне отпущение.

— Час исповеди миновал, — ответил мнимый священник, — но когда сходятся люди во имя Господне, тогда час неважен. Покайся мне здесь же, на ступеньках алтаря, в своем грехе. Если я буду властен дать тебе отпущение, то облегчу тебя.

С этими словами Лейхтвейс сел на одну из ступеней, а Лусиелла осталась на коленях. Преисполненная благоговения и раскаяния, она не смела взглянуть на священника. Но даже если бы она и сделала это, то в лице почтенного служителя церкви не узнала бы того, кого они недавно вместе с мужем вытащили из реки и над трупом жены которого собирались совершить ужасное преступление. Кроме того, Лейхтвейс сел так, что лицо его оставалось в тени.

— Говори же, — произнес он, — в чем ты хочешь покаяться?

— Мой муж и я, — порывисто заговорила Лусиелла, как бы не находя подходящих слов для своего признания, — несколько лет тому назад прибыли в Австрию нищими. Кое-как мы добрались до Праги. Тут мы поселились в маленькой пустой хижине на берегу реки и приписались к общине села, в состав которого входила наша хижина. Незадолго до начала войны мы познакомились с одним евреем, обратившим наше внимание на то, что мы имеем возможность быстро разбогатеть. Дело в том, что наша хижина стояла у самого берега и к нему течением прибивало все, что выплывало из Праги. Еврей посоветовал нам закинуть сети, чтобы ловить трупы самоубийц. Эти трупы… преподобный отец… я не знаю, как и произнести такое признание… Клянусь, что я принимала участие лишь вследствие угроз мужа… Он же разрезал эти трупы на части и выделывал из них колбасы, а еврей покупал их у нас и продавал в Праге за большие деньги…

Лейхтвейс содрогнулся, когда услышал о таком злодеянии. Ему стоило больших усилий, чтобы не выдать себя.

— Ты тяжко согрешила, — произнес он, — но кто приходит к Господу Богу с покаянием, тот может надеяться на прощение. Говори всю правду. Что было дальше?

— Вчера, — дрожащим голосом продолжала Лусиелла, — мы вытащили на берег два безжизненных тела: высокого, красивого мужчину и прелестную белокурую женщину, похожую на ангела. Мужчина этот скоро пришел в себя, и я могу сказать, что оказала немало содействия при спасении его жизни. Я растирала и откачивала его. Но женщина так и не очнулась, и мы сочли ее мертвой. Мужчина был вне себя от горя, и даже я растрогалась, глядя на него. Но мой муж заставил меня перенести тело женщины, которую мы сначала похоронили на кладбище, в нашу хижину, чтобы… но что с вами, преподобный отец? Даже вы, священник, не в силах выслушать столь ужасной исповеди.

И действительно, Лейхтвейс глухо застонал и закрыл лицо обеими руками. Каждое слово Лусиеллы причиняло ему ужасные муки, так как он выслушивал повесть о страшной участи, постигшей его обожаемую жену. Лусиелла не подозревала, что находится на краю гибели: Лейхтвейс схватился за кинжал и чуть не убил каявшуюся грешницу, но вовремя опомнился и не осквернил храм ужасным злодеянием, которое к тому же лишило бы его возможности выслушать исповедь до конца.

— Говори дальше, — произнес он сравнительно спокойно, так как успел овладеть собой, — кончай свою исповедь, не уклоняясь от истины, как бы она ни была ужасна. Говорю тебе, блаженны с чистым сердцем предстоящие пред Господом, и горе тем, кто не очистился от грехов своих, ибо они не узрят лика Господня.

Лусиелла задрожала всем телом и зарыдала. Она прижала лицо к холодному мрамору ступенек алтаря. Наконец она кое-как оправилась.

— Мы отнесли труп в нашу мастерскую, — продолжала она, — женщина эта была так прекрасна, что мне стало стыдно даже прикоснуться к ней, хотя мы оба считали ее мертвой.

— Вы только считали ее мертвой? — прервал Лейхтвейс Лусиеллу. — Значит, на самом деле она была жива? Говори! Та женщина, которую вы взяли из могилы, не была мертва?

— Нет, — произнесла Лусиелла.

Мнимый священник зашатался. Казалось, он упадет и лишится чувств. Но он успел схватиться за ножку стоящего рядом высокого канделябра и удержался.

— Дальше! — простонал он. — Значит, она была жива? Что с ней сталось? Говори! Я хочу знать.

— Я все расскажу, — ответила Лусиелла, — ничего не скрою от вас; вы заместитель Господа Бога на земле, и от вас я ожидаю получить отпущение. Во всем виновен мой муж. Он наточил свой нож, чтобы одним взмахом отрезать несчастной голову. Но что с вами, преподобный отец?

— Не отвлекайся, — проговорил мнимый священник, — говори дальше. Я должен все знать. Твой муж взял нож — и что же он сделал? Ранил ли он ее? Или зарезал? Говори скорее!

— Едва мой муж прикоснулся ножом к красивой белой шее мнимой покойницы, как из груди красавицы вырвался вздох.

— Вздох! Она пришла в себя! Она очнулась под ножом убийцы.

— Нет! Клянусь всеми святыми, мой муж не сделался убийцей! — вскрикнула Лусиелла. — Я оттолкнула его и не дала совершиться ужасному преступлению. Женщина приподнялась и взглянула на нас широко открытыми глазами. Мы пришли в неописуемый ужас и бросились бежать. Нам было страшно того чуда, которое совершилось с несчастной утопленницей.

— Чудо, — пробормотал мнимый священник, — да, это было чудо.

Он закрыл лицо обеими руками и глухо зарыдал. Лусиелле казалось, что священник, подавленный ужасом совершенного злодеяния, печалится о ее погибшей и грешной душе.

— Что вы сделали потом? — спросил затем Лейхтвейс, поборов свое волнение.

— Мы убежали, так как ни за что не хотели остаться в той хижине, где произошло такое сверхъестественное явление. Но предварительно, преподобный отец, — готовьтесь выслушать нечто ужасное, — прежде чем запереть снаружи дверь на ключ, мой муж вынул из плиты горящие угли, бросил их в кучу соломы, и хижина воспламенилась. Пламя и дым окутали ее. Я уже не сомневалась, что воскресшая покойница, если не сгорит, то задохнется в дыму.

Лейхтвейс вне себя глухо зарычал, точно раненый зверь, схватил тяжелый серебряный канделябр, стоявший на возвышении и швырнул его об пол, так что он разлетелся вдребезги.

— Говори дальше! — в ужасном волнении произнес он. В голосе его слышались гнев, ярость, отвращение и ужас.

— К счастью, — продолжала Лусиелла, — опасения мои не оправдались. Женщина не сгорела и не задохнулась, она в настоящее время находится в Праге, и я собственными глазами видела ее сегодня