определенными внутренними качествами, и прежде всего — с сильным, нонконформистским характером, особо почитаемым в Японии по причине своей редкости.

На протяжении почти всей жизни, этого бегемота с Запада переполняла ярость. В школе, где он приобрел клички удо (остолоп) и омэдама (выпученные глаза), он был сильным драчуном; позже он использовал свой вес, как борец сумо, а в свои последние годы на Кюсю вырабатывал свою физическую энергию, без устали бродя по окрестным холмам со своими собаками. Одним из неприятных последствий его веса была малоизвестная болезнь, происходящая от ожирения. Во время ее сильных приступов Сайго был вынужден очищать себя весь день, не выходя из дома. Он использовал эти периоды вынужденного затворничества чтобы писать письма своим соратникам, — таким образом, историк может благодарить за ту огромную корреспонденцию, которая дошла до нас, именно тучность героя.

Относительно личности, заключенной в такую большую оболочку, трудно отделить факты от легенд. Ребенком он казался несколько заторможенным, в школе клана он стал известен, как вялый и неразговорчивый юноша.[578] В один из дней — типичная (и, не исключено, апокрифическая) история — он нес по тропинке большой поднос с пирожками, когда другой мальчик, решивший подшутить над неповоротливым приятелем, выпрыгнул из зарослей с диким криком; молодой Сайго аккуратно поставил поднос на землю и, повернувшись к шутнику, сказал со своим медленным сацумским акцентом: «Боже, как ты меня напугал!» Кажущаяся медлительность Сайго, разумеется, скрывала переполнявшую его энергию, стимулировавшую его бешеную карьеру, однако «раздражающая молчаливость, которая может сойти за презрение или мудрость», характеризовала всю его жизнь.[579]

Уже в молодости он был самостоятельным и выказывал мало почтения авторитетам, и эти черты остались у него в последующем, когда он проявлял откровенность и неортодоксальность, которые традиционно избегаются японцами из опасения быть за это наказанными. Будучи резким, непослушным мальчиком, Сайго в конечном счете завоевал уважение школьных товарищей своей смелостью и предприимчивостью. Он стал вожаком (нисэгасира) группы мальчиков из мечтных самурайских семейств, в числе которых был и Окубо Тосимити, оказавший столь большое, а, в конечном счете, — фатальное влияние на его жизнь.[580] До самой смерти моральная неустрашимость и презрение к физической опасности оставались чертами личности Сайго, и даже современники, считавшими его цели путанными, а методы — немудрыми, никогда не ставили под сомнение его храбрость. Под его сдержанностью и молчаливостью скрывалась натура страстная, полная энтузиазма, временами разражавшаяся приступами неистовства. Следующий инцидент произошел в 1860 году, во время его первой ссылки. В один из дней на остров, где он жил, пришли известия, что главный министр сёгуната, которого он сам собирался уничтожить, как врага двора, был убит в Эдо:

«Наконец-то они это сделали», — сказал сам себе Сайго. Он не мог оставаться спокойным. Взяв с подставки в нише деревянный меч, он выбежал из дома в сад и стал наносить удары ни в чем не повинному старому дереву, крича при этом во всю силу своего голоса, как если бы он ударял не дерево, а человека, вызывавшего в нем такую ярость. Его крики далеко разносились в ночной тиши. Были слышны также и удары по дереву. Люди с удивлением думали — что произошло, но он ни на что не обращал внимания, будучи вне себя от ярости. И лишь когда фехтовальные упражнения со старым деревом освежили его, он снял сандалии, омыл ноги и вошел в дом. Он уже вернул себе свое обычное спокойствие.[581]

Но ярость осталась, и скоро она проявится при более серьезных обстоятельствах.

С юности его характеризовала особая моральная разборчивость, отмеченная прямолинейной честностью, выдержанностью в словах и вкусах, отвращение к самовыставлению и полное отсутствие скупости. Среди лидеров эпохи Мэйдзи он был уникален в том смысле, что давал образец отсутствия всяческого интереса к славе и наградам. По мнению одного из его ревностных приверженцев, причина этого заключалась в том, что он делал лишь то, что считал действительно отвечающим интересам нации.[582] Возможно, это и так, но было бы наивным не предположить возможности желания обрести благородную репутацию, — это сыграло свою роль; такую цель — сознательно, или бессознательно — он преследовал всю свою жизнь.

Относительно магнетизма личности Сайго не может быть никаких сомнений. Он оставлял глубокое впечатление у всех, кто с ним встречался, от молодого последователя, признавшего в нем божество, до проницательного английского дипломата, ошеломленного силой его характера.[583] Особенность очарования Сайго основывалась на комбинации мощного физического сложения с явной открытостью, бьющей из него человечностью (столь отличной от холодного, эгоцентрического фанатизма Осио Хэйхатиро), простым, почти детским удовольствием, получаемым от данного момента, и живым, земным юмором. В отличие от большинства знаменитостей своего времени, он был прост и естественен с равными, спокоен, заботлив и терпелив с низшими. Однако, прежде всего динамизм воли и энергия сделали его, по словам современного историка, «самым мощным персонажем японской истории[584]».

Однако, между строками панегириков, писанных современниками, и поздних биографий, прославлявших героя, мы находим намек на более темные стороны его характера. Одной из особо ярких деталей раннего этапа жизни Сайго была его реакция на смерть самурая из Сацума, который был близок семье Сайго и который, пытаясь обеспечить для Симадзу Нариакира наследование места предводителя клана, стал замешан в неудавшийся заговор и был приговорен к ритуальному самоубийству. По одной из версий этой истории, Сайго лично наблюдал эту славную сцену. В тот момент, когда самурай был уже готов вонзить меч себе в живот он обернулся к молодому человеку и объяснил, что лишает себя жизни ради своего господина и своей провинции. Считается, что этот драматический опыт впервые пробудил в герое чувство долга и самопожертвования.[585] По другой, более вероятной версии, Сайго не присутствовал при самоубийстве, но позже получил окровавленное нижнее кимоно, которое самурай надел перед тем, как разрезать себе живот, и завещал передать молодому человеку в качестве прощального подарка. «Глядя на это грустное и зловещее напоминание о своем друге, — говорит один из биографов, — Сайго поклялся отомстить продажным лицам клана, а также в том, что Нариакира займет свое законное и должное место их повелителя».[586] Какое бы величественное воздействие ни оказало это происшествие на молодого человека, оно вполне могло пробудить в нем очарованность благородством самоуничтожения и породить желание собственной смерти — желание, впервые реализовавшееся в попытке утопиться в возрасте тридцати лет, позже повлиявшее на его решение поехать в Корею, «чтобы быть там убитым», и, в конечном счете, приведшее его к восстанию, которое было в буквальном смысле самоубийственным.

Указания на теневую сторону характера героя — сторону, в значительно степени заслоненную производимым им впечатлением ясности и спокойствия, могут быть обнаружены в большинстве его стихотворений.[587] Он часто выражал сочувствие людям, живущим этой жизнью, как, например, в этой поэме, написанной в годовщину смерти одного самурая из заговорщиков, приговоренного к самоубийству:

В своем письме с острова, где он находился в ссылке, Сайго писал: «Теперь я, наконец, понял, что человеческим существам нельзя доверять. Они так же изменчивы, как вертящиеся кошачьи глаза. К моему изумлению, некоторые из тех, на кого я полагался, как на родственные души, выдвинули против меня ни на чем не основанные обвинения.[588]»

В своих более поздних стихотворениях Сайго замечает, что не испугался бы и миллиона демонов, но