Так бежал я, влекомый чарующими звуками, когда открылась мне площадка, выложенная мраморными плитами, что выходила навстречу бескрайним водам, над которыми в трепетном ожидании зависло вечернее солнце.
Шесть прекрасных девушек со стройными станами, увитые лепестками роз, и шесть юношей прекрасных, как южные кипарисы, с полуобнажёнными торсами, танцевали сиртаки под музыку Купидоновой флейты.
Их руки сплелись, подобно молодым виноградным лозам, обнимая покатые плечи, а головы их склонились, словно спелые бутоны роз чайных, что смущены своей девственной красотой.
Музыка текла игриво, словно водные струи по мраморной глади, и нежила, подобно майскому ветру. Привставая на носочки, будто бы на мелководье, двенадцать созданий, как весенняя листва юных, вычерчивали ровные круги на площадке, предназначенной танцу.
Я замер, как на заре замирают безвольные птахи, разбуженные первыми лучами нового дня. Но вдруг оборвались магические всполохи флейты, и кто-то сказал: «Смотрите, смотрите! Это Заратустра- Танцор!»
В мгновение ока окружили меня молодые созданья, щебеча и мурлыкая. «Станцуй свой Танец для нас, Заратустра!» — так обращались они ко мне своими бархатными и шелковистыми голосами.
И я смеялся в ответ божествам: «Вы сами не понимаете, о чём просите Заратустру! Как может он танцевать, когда румяны так ваши щёки, так красивы тела, так задорны звуки вашего юного смеха! Нет, Заратустра не в силах танцевать перед божествами. Лучше уж вы станцуйте для Заратустры свой танец, пусть напитается счастьем его уставшее сердце! А я, так и быть, напою вам песню…»
Рассмеялись они в ответ на моё смущение, разбежались, чтобы занять свои места в танце, и замерли.
Вот что пел великий танцор, когда они танцевали:
«Танцуйте, как птицы танцуют!» — так говорят две женщины: Жизнь и Мудрость — тем, кто готов слышать их голос.
«Кто не разочаровывался, тот, видно, и не был очарован», — так говорит Жизнь и танцует.
«Кто не заблуждался, тот, верно, и не мыслил», — так говорит подруга её, Мудрость, и танцует.
«Те же, кто вечно заблуждается, те же, кто всегда разочарованы — те не знают и радости Танца!» — так говорят эти женщины.
«Тот не изменял самому Себе, кто не изменял нам», — говорят они и смеются.
«Тот, кто изменил самому Себе, — тот сломал себе ногу. Плохой же танцор из хромоножки!» — так говорят они и заливаются смехом.
«Злится тот, кто сломал себе ногу. Ох, ох! Но кто же виноват в том, кроме него самого?» — так говорят мои женщины и гримасничают.
«Мы любим тех, кто смеётся! Мы покидаем того, кто сетует и скрежещет зубами!» — так говорят они всем, кто не сетует и не скрежещет зубами.
«Но как же поймать вас, неуловимые?» — спрашивает их Человек.
«А что же ты, вопрошающий, не танцуешь? Сидючи ты не узнаешь ответа!» — так говорят мои бестии легковесные, не прекращая своего танца.
«Но с кем же из вас танцевать мне, чтобы другая не стала мстить мне из ревности?» — раздумывает Человек.
И смеются они в ответ Человеку: «Кто танцует лишь с одной из нас, тот не танцует вовсе!». «Но как же мне быть, не умею я танцевать с двумя!» — сокрушается Человек и в отчаянии вскидывает руки.
«Это от того, что неверно ты нас понимаешь, отчаявшийся!» — так говорят они Человеку.
«Что же мне делать?! Что же мне делать?!» — сокрушается Человек.
«Танцевать!» — говорит Жизнь.
«Танцевать!» — говорит Мудрость.
«Танцевать!» — говорят они вместе.
Такую песню пел я моей юности и плакал беззвучно, глядя на чудесный танец юных птенцов, прекрасных, как всякая радость. Но недолго пришлось мне плакать, ибо увлекли меня божественные созданья в свой хоровод.
И вместе мы пели: «Танцевать! Танцевать! Танцевать!»
И свивались руки наши, словно молодые виноградные лозы.
И сгибались тела наши, как сгибается кипарис, повинуясь южному ветру.
И ходили мы на носках по каменным плитам словно по воде, воздушные.
И колыхались на головах наших лепестки алых роз.
И замерло солнце над горизонтом, и упало зa горизонт, как только отзвучали последние ноты нашего Танца.
«Идите же спать, идите любить!» — так говорил я к юным моим божествам.
Они же смеялись: «А как же ты, Заратустра?!»
«Что смеётесь вы, безвозрастные? Разве же хромоног Заратустра? И разве закончился его Танец?»
И зарделись их щёки, и побежали они в город, где даже камни хранят близости великую тайну.
Знаешь ли ты тайну свою, друг мой? И что эта тайна, если не Танец?
НАДГРОБНАЯ ПЕСНЬ
Здравствуй, друг мой, здравствуй!
Сердце моё плачет в городе, где даже пирамиды гибнут под бременем лет!
Хорошо знаю я, что не любят люди слёз ничьих, кроме собственных. Выслушаешь ли ты, друг мой, песню заунывную Заратустры, что разрывает сердце его?
Хватит ли нежности у тебя к другу слушать музыку его слёз? Силён ли ты настолько, чтобы выдержать слабость чужую, позабыв на мгновение о собственной?
Вот о чём спрашиваю я: будешь ли ты другом мне?
Сел я на белый корабль и отправился по печальному морю в страну вечных песков. Тяжело было на душе у Заратустры, когда видел он недвижимое море. Тяжело было на сердце его, когда видел он пески недвижимые.
Но не выдержало и взвыло от боли сердце моё, когда увидел я, что даже вековые пирамиды рушатся под бременем лет, рушатся даже памятники смерти!
О сокровенном моя надгробная песнь: о разочарованиях моих! И разочарования эти: знание, любовь, надежда, вера, воля и верность!
Было когда-то и мне шестнадцать, имел и я надежду, что есть мудрецы, обретшие знание, а потому и я могу обрести его. И была у меня вера в любовь, ибо верил я, что возможно любить. Была и у меня воля быть верным, ибо думал я, что есть вечное.
Но вот смотрю я теперь на увядающие памятники смерти и вижу, что всё — прах и тлен, тлен и прах. Кумиры мои — надежды мои — лежат в пыли и обращаются в пыль. Им пою я мою надгробную песнь!
Да, разочаровался Заратустра в знании, ибо думал он прежде, что знание — это мудрость, способная изменить мир. Но узнал Заратустра, что знание не только бессильно мир изменить, но и отразить его не в силах оно.
И понял я, что знание — тлен, а мудрецы — несчастны! Прочь иллюзии, прочь! Никто не вышел ещё за свои пределы, а только передвигал их. Не царь природы, но раб её — вот истинное слово человеке.
Принять следует мир человеку и жить им, а знание — собака, что тявкает, сидя на короткой цепи. Бросьте ей кость, пусть глодает она объедки сиюминутности и не зарится теперь на большее!
