ничего не выражать, что мне так и не удалось понять, был он влюблен в Эллиту или нет: проявить малейшую эмоциональность, сформулировать сколь-нибудь отчетливое мнение, должно быть, казалось этому юноше столь же предосудительным, как издать неприличный звук. Так что же, все мои страдания возникли на пустом месте? Взять Эллиту за руку выглядело в моих глазах необычайно дерзким поступком, который лично я совершил бы, дрожа от страха и сладострастия. Вполне возможно, что для Уго все обстояло совсем не так, и впоследствии я убедился в том, что чаще всего именно я наделял своими собственными эмоциями те жесты, которыми обменивались Эллита и ее друзья и в которых я обнаруживал смелость, тогда как они свидетельствовали всего лишь о раскрепощенности, о столь недостававшей мне непринужденности.)
После теннисной партии никто из нас не выглядел запыхавшимся и никто не мог бы сказать, кто выиграл. Тем не менее девушкам хотелось пить, и мы зашли в буфет, где они продолжали болтать по- испански. Я решил на некоторое время забыть про Эллиту, как она забыла про меня, и снова попытался завязать беседу с Уго. Я знал, что он проведет каникулы в Гштааде, где он скучает еще больше, чем в Сен-Морице, и что его «фатер» подарит ему на восемнадцатилетие машину только в том случае, если он сдаст экзамен на бакалавра. Пока он говорил о своем будущем кабриолете, я смотрел на несчастного шофера, который вот уже час ходил взад-вперед между черным лимузином и раздевалками, и у меня возникло что-то вроде легкой неприязни к Уго, к некрасивой испанке и даже к Эллите.
Той осенью мы еще не раз приходили на теннисный корт «Сент-Джеймс»: я был согласен сколько угодно колотить ракеткой по мячу, ибо, когда рядом была Эллита, не имело значения, что меня заставляют делать. Меня даже пригласили сесть на откидное сиденье черного лимузина, впереди моей любимой. В такие дни я не слишком много думал об участи шофера, который, прислонившись к дверце большой машины, скрестив руки, ждал нас с затерявшимся в вечном пространстве взглядом и без иллюзий относительно собственного существования. Я поменял лагерь: теперь я находился внутри машины, где жизнь повернулась ко мне своей хорошей стороной, поскольку рядом была Эллита.
Я стал завсегдатаем особняка Линков. Но, увы, я был не один: мы, юноши, составляли целую свиту. Из девушек обычно присутствовала только толстая Долорес, чья некрасивость усугублялась постоянно угрюмым выражением лица; она упорно говорила только по-испански, возможно, для того, чтобы не слышать всех тех комплиментов, из которых ни один не был обращен к ней. При этом она, должно быть, знала, что между собой ребята называют ее только «дуэньей» и никак иначе.
У Эллиты вроде бы было несколько хороших подруг, которыми она дорожила, поскольку говорила о них часто и с большим теплом. Но всякое упоминание о них было поводом посетовать: от одной у нее уже давно нет никаких известий, другая на несколько месяцев уехала в Америку… Я в течение долгого времени находил совершенно естественным, что подруги ревниво относятся к Эллите и не ищут ее общества. Никогда у меня не возникала мысль, что Эллита сама находит какие-то основания для того, чтобы единолично царить над своим маленьким двором влюбленных в нее юношей. Только гораздо позже я понял, что очень красивые женщины в некотором смысле похожи на монархов, властвующих над соперничающими нациями: они знают друг друга, уважают друг друга, так как красота – это единственное, что они ценят, иногда им даже удается любить друг друга, но лишь на расстоянии, потому что у них нет времени встречаться, у них слишком много важных дел – им нужно царить, и это занятие отнимает у них весь досуг, снедая душу.
Мне хотелось видеть Эллиту почаще, мне хотелось проводить с ней все отведенное мне судьбой время, до самого последнего моего часа. А ведь еще совсем недавно я не надеялся даже увидеть ее снова. Однако звонить ей я не осмеливался и скорее умер бы под пыткой, чем признался бы ей, что хочу ее видеть, что дышу только ради нее.
Наверное, в этом были и свои преимущества, так как каждая встреча с Эллитой, оказываясь случайной, невероятной, превращалась в чудесный сюрприз и доставляла мне счастье, соразмерное с моей тревогой. В общем, я ей не звонил. Я дожидался, пока она меня пригласит, и каждый раз со страхом и волнением ждал, буду ли допущен к ней снова. Обычно она присылала мне свою визитную карточку. Это было приглашением. На мое обожание Эллита отвечала бездушным кусочком картона. Мое счастье вскоре увидеть ее вновь, наконец-то увидеть слегка страдало от ледяной церемониальности способа приглашения. Все равно как если бы она позволила мне танцевать с ней, но лишь один из тех благородных, в старинном стиле вальсов, когда партнеры держат друг друга на длине вытянутой руки, и обожают лишь на почтительном расстоянии.
А впрочем, нет! Мы же и в самом деле танцевали вместе. Я припоминаю, что в этот день аллея, ведущая к дому Эллиты, была устлана золотистым ковром из опавших листьев. Я припоминаю, как Эллита, шутя, попросила меня танцевать только с ней, поскольку я признался, что плохо танцую. (Я пришел как раз в тот момент, когда подъехал пикапчик от кондитера Ленотра с пирожными и напитками, и мне пришлось блуждать полчаса по окрестным улицам, ругая себя за нетерпеливость, из-за которой я чуть было не заявился в дом одновременно с посыльными, доставлявшими продукты.) Эллита положила руку мне на плечо и подалась навстречу. На секунду я замер в растерянности, видя, как со сверхъестественной легкостью куда-то исчезает расстояние между нашими телами. На протяжении последних нескольких месяцев мое воображение немало поработало, изобретая самые что ни на есть замысловатые приемы, чтобы уничтожить когда-нибудь это несокрушимое расстояние, и вот мне оставалось лишь заключить Эллиту в свои объятия и тихонько развернуть так, чтобы ее грудь прижалась к моей груди, а волосы коснулись моей щеки. «Ты и в самом деле не умеешь танцевать?» – произнесла она, удивленная моим обескураженным видом. Разве могла она догадаться, сколько смелости мне потребовалось, чтобы совершить этот невероятный подвиг, который я ежедневно и еженощно мысленно репетировал с самой первой нашей встречи: заключить ее в свои объятья?
Танцевать с девушкой, держать ее за талию, чувствовать нежное прикосновение ее груди, дотрагиваться губами до локона волос или до пушка на ее щеке – как, однако, это просто! Эллите это должно было казаться самой естественной вещью, поскольку это именно она запросто обняла меня, увлекая с собой в медленном вращении танца, к счастью, походившего на мое собственное головокружение. «А ты действительно наступаешь мне на ноги», – с веселой снисходительностью произнесла она и крепче прижала меня к себе, чтобы управлять шатаниями этого робкого пьянчужки. И только тут я немного расслабился, просто отдавшись счастью этого невероятного и хрупкого объятия. Я чувствовал, как под тонкой тканью платья играют эллитины мышцы. Ее колени касались моих колен, а под растопыренными пальцами руки, среди легких выступов позвонков я нащупал одну, две, наконец три застежки бюстгальтера. Если бы не боязнь споткнуться, я предпочел бы закрыть глаза, чтобы полнее отдаться счастью этого объятия, хотя и иллюзорного, но такого легкого и действительно чудесного.
Нас было человек двадцать юношей и девушек в гостиной, откуда убрали ковры. Там были Уго и маленькая испанка. Других я плохо знал, но с того момента, как я подержал Эллиту в своих объятиях, они уже не внушали мне такого страха, как прежде. У меня уже почти не было ощущения, что я выделяюсь своей неуклюжестью среди горделивых молодых людей, с бесконечной естественностью поглощавших пирожные Эллиты. (Правда, иногда мне вдруг начинали лезть в голову всякие предположения, будто Эллита приглашает меня только «для количества», подобно тому, как моя мать однажды задержала на новогодний ужин нашу старую служанку, дабы за столом не оказалось тринадцать человек – я думаю, бедная женщина приняла это завуалированно-настоятельное приглашение хозяйки, категоричность которого усугублялась попытками представить его как редкую милость, вопреки собственной воле.)
До Нового года я видел Эллиту еще несколько раз, предварительно получив ритуальную маленькую карточку, где имя моей любимой (с двумя «Л», готовыми, как ноги балерины, расступиться в ножницах конечного «А»), казалось, составляло единое целое с исходившим от нее благоуханием: это имя и этот
