Единственное, на что деньги еще годились – это для покупки людей: тех, кто еще не достиг призрачной области осуществления желаний, но с напряжением всех сил туда стремился. И кукольные, едва совершеннолетние, блондинки, и бодрые менеджеры, и набрякшие, с печальными мудрыми глазами, деятели культуры – все хотели быть купленными. Некоторых знакомых Мухина это доводило до пограничных состояний разной степени тяжести. Охреневшие, обдолбанные, облитые до ширинки раритетным алкоголем, они куражились, пробуя на прочность незримые запретные границы – и что-то в результате у них случалось с вестибулярным аппаратом: даже на трезвую голову их слегка качало, они шарахались от ступенек и слишком длинных и резко очерченных теней.
Мухин, человек здравый, ни разу не соблазнился последовать их примеру. Он тоже покупал людей – но исключительно для дела, приговаривая: «Велика Россия, а работать некому». На шоколадную компанию Мухина с интересом смотрели крупные западные игроки, несколько кондитерских брэндов и инвестиционных фондов весьма настойчиво предлагали продать бизнес, при неудаче грозило недружественное поглощение, со всеми вытекающими обстоятельствами. Мухину требовался топовый финансовый директор, гроссмейстер, способный развязать хозяину руки для производства; такого директора в обозримом пространстве нельзя было достать ни за какие деньги.
Словом, к сорока восьми годам Дмитрий Дмитриевич Мухин обнаружил себя в том состоянии жизни и духа, когда сделалось невозможно оставаться наедине с самим собой. Тут и подвернулся радужный Хазарин, человек-шар.
Хазарин был тучен, причем с первого взгляда становилось понятно, что он все время прибавляет в объеме. На его тугой, приятно загорелой физиономии следы былых морщин едва белели, будто полустершийся рисунок мелом; брючный ремень, сделанный на заказ, делил его пузатый корпус ровно пополам, напоминая полоску на детском мяче; из раствора плохо сходившейся рубахи выглядывал толсто завязанный пуп, похожий на тропический фрукт. При этом совершенно не создавалось впечатления, будто тучность Хазарина гнетет его к земле. Наоборот: раздуваясь, он точно становился воздушнее, легче; его маленькие, дамского размера, дырчатые туфли были проворны, как мыши, и если никто не наблюдал, Хазарин норовил пробежаться на цыпочках; казалось, что если хлопнуть Хазарина по лысой макушке, он высоко подпрыгнет. Мухин где-то читал, будто даже самый талантливый жонглер удерживает на орбите только семь шаров, а восьмой, роковым образом превышающий человеческие возможности, обязательно роняет на землю. Мухину мнилось, будто Хазарин каким-то странным способом сам превратился в этот восьмой невозможный предмет – сделался главным шаром создаваемого им незримого маленького космоса. Смысл этого превращения Мухин постигал не вполне.
Ели бы хазаринские акции имели целью, окунув богатеньких в холод и грязь, вернуть им аппетит к достигнутой роскоши – Мухин бы на них не повелся. В этом случае социальный экстрим был бы не лучше, чем потоки пошлой рекламы, которую Мухин ценил как бизнесмен, но как человек – ненавидел за примитивную имитацию счастья. Нет, тут было что-то другое. Мухин подозревал, что шарообразный жонглер имеет свою, неявную цель. Цель эта состояла, очевидно, не в деньгах: стоило Хазарину схватить из воздуха куш, как он тут же запускал его обратно. Через его широкие емкие лапы проходили немалые потоки денег – но, кажется, мастерство циркача заключалось именно в том, чтобы ничего не уронить к себе в карман. Вряд ли Хазарин хлопотал, чтобы угодить сильным мира сего: скорее, он их использовал – как-никак, среди успешных граждан, если сдуть налипшую пену, было не менее пятидесяти процентов очень качественного, сильного и жизнеспособного человеческого материала.
Мухин предполагал, что в хазаринском проекте происходит примерно то же, что и в цирке, откуда Хазарин возник, будто мягкий радужный пузырь из чашки с мыльной водой. Мухину казалось, что всем известное устройство из наивной, как детская песочница, цирковой арены, ребристого купола и натянутых между ними призрачных снастей только делает вид, будто служит для развлечения зрителей. На самом деле в цирке всякий раз, под прикрытием фанфар и мишуры, совершается попытка опровергнуть фундаментальные законы физики, прежде всего, закон всемирного тяготения; в этой шутовской реторте плавится пространство, время и человеческое тело; призрачные снасти и зеркальные яркие овалы блуждающих прожекторов составляют условие теоремы, над которой работают, вспыхивая, воздушные гимнасты.
Точно так же и проекты Хазарина словно пытались вернуть сложившееся положение вещей в состояние вероятностное. «Народ и общество едины!» – таков был девиз его трудов. Хазарин создавал параллельную реальность, в значительной части бутафорскую: экстремалов, заброшенных самолетом в медвежьи углы, исподволь вели хазаринские люди, да и дикие работодатели, понимавшие из русского языка исключительно мат, наверняка были наняты в проект. И все-таки люди из общества иногда не возвращались из походов в народ. Мухин, будучи в здравом уме, не мог вообразить такого фокуса, чтобы какой-нибудь бизнесмен вдруг решил опроститься и променять свою не особенно счастливую, но все же человеческую жизнь на вонючий бомжатник или заполярный поселок, с женитьбой на толстой и свежей учительнице начальных классов. Криминальная версия тоже не работала: активы невозвращенцев растаскивали родственники, партнеры, но никак не Хазарин. Мухину представлялось, что Хазарин запускает богатых экстремалов, будто ложку в кастрюлю супа, в густую и темную, сдавленную собственной тяжестью, народную толщу. Что он хочет этой ложкой зачерпнуть? Мухин не знал.
Ноги Мухина в чужих кроссовках превратились от жары в горячие пироги; из-под парика ползли, шевелясь, соленые капли, отчего казалось, будто парик, вопреки строжайшему условию, завшивлен. Все три вокзала, колеблемые волнами сладкоголосых железнодорожных объявлений, смахивали на миражи: регулярный и скучноватый Ленинградский был разделен полосами ровного марева на три горизонтальные части, шпиль Казанского плавал отдельно от коренастого основания; в недостоверных слоях, порезавших архитектуру на куски, словно поблескивала сталь. Выглядело так, будто Хазарин, вырвавшись джинном из пивной бутылки, воздвиг эти недостоверные железнодорожные дворцы за единую ночь, чтобы вернее измотать попавшихся ему простаков.
Стоп, а это кто такой?
Новый – или прежде не замеченный Мухиным – участник соревнования был одет и загримирован иначе, чем остальные. На тщедушном мужчине пузырилась сизая, когда-то белая, рубаха, такая ветхая, что должно быть, разлезалась по сгибам, будто старый бумажный документ. Приличные темные брюки, на волосах, пробитых сединой, – матерчатая кепочка, какие носят пенсионеры-огородники… Бомжа в мужчине выдавала разве лишь зябкость – обтерханные, большие, как почтовые конверты, манжеты рубахи были, вопреки жаре, застегнуты на самых вздутых кистях, напоминавших красный фарш. «Очень органично», – позавидовал Мухин. Мужчина двигался уверенно, чувствовал себя свободно, а самое главное – его кошелка туго скрежетала стеклотарой, плюс на спине сидел немаленький рюкзак, тоже содержавший, судя по звяку, пустые бутылки.
«Ба, да это же Серега Коломийцев! – вдруг узнал соперника Мухин. – Ну надо же, и здесь он первый!»
С Коломийцевым Мухин был знаком давно, еще с экономического факультета МГУ: сидели рядом на студенческой скамье, начинали с одних и тех же стажировок – но превосходство Коломийцева как финансиста и стратега было видно невооруженным глазом. Коломийцев резко поднялся, играя на бирже: был подозреваем в получении инсайдерской информации, однако знавшие Серегу лично относили его успехи исключительно на счет его зверской интуиции. Если кто-то и чуял – не в переносном, а в самом буквальном смысле слова – запах денег, то это был, безусловно, Коломийцев. Мухину было известно, что Серега создавал для больших финансово-промышленных групп карманные банки – через некоторое время перестававшие быть карманными. Потом Коломийцев исчез из поля зрения: по косвенным данным, уехал в Европу. Весьма вероятно, что теперь вот этот сухой мужичонка в садоводческой кепке ворочает где-нибудь миллиардными активами. А может быть?.. А вдруг?.. Ну, например, ушел на покой, заскучал, ищет теперь, чем бы заняться интересным. Не зря же обратился к Хазарину, массовику-затейнику. Нет, Коломийцев в роли финансового директора компании «Русский шоколад Мухина» – это, конечно, из области мечтаний. Но мечтать-то не вредно! «Вперед, это шанс!» – сам себе скомандовал Мухин и, размахивая кошелкой, двинулся туда, где финансовый гений, глухо гремя, обследовал урну.
– Серый, привет, – Мухин, сильно волнуясь, тронул Коломийцева за костлявое плечо, оттянутое вниз рыжей лямкой рюкзака.
Коломийцев вздрогнул, отчего рюкзак на его спине увесисто брякнул. Он обернулся, топыря руку в
