плоскостопные ноги с наплывами и множеством лиловых вен и узлов, живот, из-за которого мне трудно нагнуться и завязать ботинок. Никакими гимнастиками, йогами этого уже не согнать, да я и не занимаюсь этой ерундой. Чему суждено случиться, то придет в свой срок, а трястись над своей жизнью — это значит десять раз помирать до смерти. Зачем? Я знаю, когда это началось: во мне отпустилось самое главное, и я сразу стал полнеть и жадно и много есть. Но это особый разговор.

Из ванной, из пара я выхожу выбритый, освеженный, и, пока завтракаю, мне приятно чувствовать на сквозняке непросохшую бороду и волосы вокруг головы, где они еще остались. Мы сидим с Кирой на кухне вдвоем, она не завтракает, пьет крепкий чай без сахара, ладонью греет печень — это расплата за вчерашнее остроедение. Потом я укладываю свой «дипломат», кожаный, с металлическими застежками; суди меня Бог, но я люблю хорошие, дорогие, красивые вещи и не верю, что кто-то их не любит. Уложил, подумал, все ли взято, и тут раздался телефонный звонок.

Звонит Варя, жена старшего брата. Она не звонила нам последние не помню уже сколько лет и заговорила не тотчас. Я несколько, раз сказал: «Слушаю!.. Алле… Я слушаю!» — хотел уже класть трубку и тут услышал:

— Кирилл хочет тебя видеть.

Варя есть Варя: ни «здравствуй», ни имени — ждала, убеждалась, что у телефона я, а не Кира. Голос напряженный, я даже не сразу узнал её.

— Кирилл просил меня позвонить.

На меня вдруг нашел панический страх.

— Что? Что случилось?

Всю жизнь мы страшимся несчастий, заранее ждем, а они застают нас врасплох.

— Ты скажи правду, случилось что-нибудь?

— У Кирилла инфаркт.

— Когда? Сегодня ночью?

Мне представилось, что именно этой ночью случалось — за всю суету и ничтожество мыслей, которые одолевали меня.

— Сегодня одиннадцатые сутки.

И, не отвечая на мои испуганные вопросы, назвала номер больницы, сказала, как найти.

— Пускают когда? В какие часы?

— К нему пустят.

И положила трубку. Я сел. К нему пустят — это значит, состояние тяжелое.

— У Кирилла инфаркт.

Мы сидели и молчали. Потом Кира сказала неуверенно:

— Я бы поехала вместо тебя, но ты ведь знаешь…

— Куда? В больницу?

У нее действительно мужской голос, потому Варвара так долго убеждалась.

— В больницу я бы тоже поехала. По-моему, ты знаешь, у нас с Кириллом всегда были и есть самые добрые…

— Какое сейчас это имеет значение? Неужели это сейчас выяснять?

— …И если бы не Варвара…

— На черта нам этот твой солярий. Нас двое, кому там сидеть? Неужели потому, что у Кузьмищевых солярий…

— Он мой ровно столько же, сколько и твой. Ты сам решил…

Ее спокойный тон, каждое ее слово — все раздражало меня сейчас.

— Неужели у меня сейчас солярий в голове, когда у брата инфаркт!

— Пожалуйста, не езжай. Твою манеру я знаю: когда что-нибудь случается, виновата я. Мы три недели ждали этих плотников, не езжай, пожалуйста. Они, во всяком случае, не заинтересова-ны, их рвут на части.

— И не придут они, я уверен!

— Я бы поехала, но тут все-таки нужен мужчина. Это тот случай, когда я не могу тебя заменить.

«А где, в чем ты можешь меня заменить? — хочется мне ей сказать. Лекции за меня читать?..»

— Если бы я еще специально не созвонилась с Кузьмищевыми…

Она идет на балкон посмотреть вниз, а я сижу между телефоном и балконной дверью.

— Он уже здесь, — говорит Кира, просияв улыбкой. Эта улыбка у нее всякий раз вблизи людей, стоящих высоко.

Я тоже выхожу на балкон и вижу, как под нами, плоская отсюда, пятится к подъезду новая «Волга» со вспыхивающими красными стоп-сигналами, самая новая, самая умытая изо всех, что стоят во дворе. Она собственная, но черная, это тоже особый знак отличия.

Было бы это такси, дал рубль, и до свидания. Но в этой «Волге» зять Кузьмищевых, только что вернувшийся из-за океана. Я не могу, не имею права ехать, но отказаться невозможно — он специально с другого конца города ехал за мной. Он как раз вышел из машины, весь в экспортном исполнении, вернее, в импортном — я всегда путаю, — разминаясь, глянул вверх. Жена радостно машет ему, я машу, и ту же самую улыбку, что у нее, я чувствую на своем лице.

— Ты с ним и вернешься, — успокаивает Кира. — Он туда на полчаса только, ты тоже не задерживайся. И пожалуйста, не давай ничего плотникам вперед, я знаю их. Ни в коем случае не давай!

Зять сидит уже за рулем, оттуда изнутри распахивает передо мной дверцу.

— Кидайте «дипломат» на заднее сиденье, — и небрежным жестом указал на дорогие финские чехлы. — Пристегнемся на всякий случай. Нет, усилий тут не надо, все делается без приложения сил.

В его жестах, в мягких пальцах, в словах, в выражении глаз привычка ухаживать. Щелчок — я пристегнут. Щелчок — звучит стереофоническая музыка: сверху, сзади, отовсюду. Тон бархат-ный, обволакивающий. Маленький вмонтированный магнитофон, яркая кассета.

— Это «Грюндиг», — перехватил он мой взгляд. — Тут надо им отдать должное.

Звучит музыка, неслышно идет машина.

— Курите?

В белой руке яркая пачка «Винстона», словно сама выпрыгнула из рукава. Все как в загра-ничном фильме, как мы себе представляем заграницу.

— Спасибо, бросил!

— Как я вам завидую! Там невозможно не курить. Обстановка. Постоянное напряжение… Самоконтроль. Вам не помешает?

— Пожалуйста, пожалуйста.

Прямая трубка в зубах, с ней вместе выдвинут подбородок, профиль морского волка.

— Я опущу стекло, чтоб вас не раздражало.

— Пожалуйста, пожалуйста. А наша машина, знаете ли, как назло, в ремонте.

Что я говорю? У меня душа обмирает от страха за брата, а я этому мальчишке, этому статисту двухкопеечному, говорю, что у нас тоже есть машина. Зачем? Для чего мне все это?

— Да-а, наш сервис… Наш сервис ненавязчив: не спрашивают, не предлагаем… Вот тут им надо отдать должное. Когда возвращаешься оттуда, заходишь в наши магазины… — Он зажмурил-ся. — Необходимо время для акклиматизации.

Одна рука на руле, другая раскатывает на колене целлофановое портмоне с табаком «Кэп-тэн», большой палец набивает трубку, глаза следят за дорогой. И этот разговор, доверительная критика в дозволенных рамках.

— …Для них машина — продолжение спальни, продолжение кухни. Тапочки, банки кока-колы… Вы, конечно, бывали в Штатах?

Он прекрасно знает, что в Штатах я не бывал, все он про меня знает. Но сладкий запах трубочного табака, ритмы музыки, мягкий, обволакивающий голос… Опять мне зачем-то нужно допрыгивать до его уровня, показать, что мне тоже доверяют.

— В Европе все больше, знаете ли… За океан как-то не приходилось, как-то, знаете ли, в стороне от научных интересов.