создает на ней приливные и отливные волны, имеющие уничтожающее эрозионное действие; что с помощью мощнейших зрительных приборов можно увидеть, как часто огромные пространства планеты тонут в полумраке, вызванном облачным покровом; что в атмосфере возникают страшные циклоны, тайфуны и бури и что все это вместе взятое полностью исключает возможность существования жизни в каких бы то ни. было формах. Если же, закончил звучным голосом молодой андригон, какие-нибудь существа попытались бы высадиться на Земле, они неминуемо погибли бы, сокрушенные огромным давлением тамошней атмосферы, которое на уровне моря Составляет один килограмм на квадратный сантиметр, или 760 миллиметров ртутного столба.

Такой исчерпывающий ответ вызвал полное одобрение комиссии. Застыв от изумления, я некоторое время сидел без движения и только, когда экзаменатор уже переходил к следующему вопросу, воскликнул:

— Простите меня, достойные андригоны, но… Но я как раз родом с Земли; не сомневаетесь же вы, что я живой, и вы слышали, как меня вам представляли…

Воцарилось неловкое молчание. Учителя были глубоко задеты моим бестактным выступлением и едва сдерживались; молодежь, которая еще не умеет скрывать своих чувств так хорошо, как взрослые люди, смотрела на меня с явной неприязнью. Наконец экзаменатор холодно сказал:

— Извини нас, пришелец, но не слишком ли большие требования ты предъявляешь нашему гостеприимству? Разве мало тебе торжественного приема, банкета и знаков уважения? Разве ты не удовлетворен приглашением к высокой экзаменационной жраве? Тебе этого мало, и ты домогаешься, чтобы мы сознательно, ради тебя изменили… школьную программу?!

— Но… Земля действительно обитаема… — выдавил я, смешавшись.

— Если бы это было правдой, — сказал экзаменатор, глядя на меня так, словно я был прозрачный, — это являлось бы нарушением законов природы.

Я счел его слова оскорблением моей родной планеты, поэтому, не простившись ни с кем, немедленно вышел, сел на первого попавшегося пидлака, поехал на космодром и, отряхнув прах Андригоны с ног своих, вылетел на дальнейшие поиски ножика.

Таким образом я садился поочередно на пяти планетах группы Линденблада, на планетах стереотропов и мелациан, на семи больших телах планетного семейства солнца Кассиопеи, посетил Остерилию, Аверанцию, Мелтонию, Латерниду; все рукава большой спиральной туманности в Андромеде, системы Плезиомаха, Гастроклация, Эвтрему, Сименофоры и Паралбиды; в следующем году я систематически обыскал окрестности всех звезд Саппоны и Меленваги, а также планеты Эритродонию, Арреяоиду, Эодоцию, Артенурию и Строглон со всеми его восемьюдесятью лунами, иногда такими маленькими, что на них едва можно было посадить ракету. На Малой Медведице я сесть не мог, там как раз был переучет; потом очередь дошла до Цефеид и Арденид; и у меня просто руки опустились, когда я еще раз по ошибке сел на Линденблад. Но я не сдался и, как подобает настоящему исследователю, двинулся дальше. Через три недели я заметил планету, поразительно похожую на памятную мне Сателлину; сердце забилось у меня быстрее, когда я облетал ее по сужающейся спирали, напрасно высматривая космодром. Я уже хотел направиться обратно в бесконечность и тут вдруг заметил, что какая-то малюсенькая фигурка подает мне снизу знаки.

Заглушив двигатель, я быстро спланировал и посадил ракету вблизи группы живописных скал, на которых высилось большое строение из тесаного камня. Навстречу мне бежал полем рослый старец в белой рясе доминиканца. Как оказалось, это был отец Лацимон, руководитель всех миссий, действующих на территории ближайших созвездий в радиусе шестисот световых лет. Эта область насчитывает около пяти миллионов планет, в том числе два миллиона четыреста тысяч обитаемых. Отец Лацимон, узнав о причине, которая привела меня в эти края, выразил сочувствие и одновременно радость по случаю моего прибытия, потому что, как он сказал, я первый человек, которого он видит за последние семь месяцев.

— Я так привык, — сказал он, — к обычаям меодрацитов, населяющих эту планету, что неоднократно ловил себя на забавной ошибке: когда я хочу внимательно к чему-нибудь прислушаться, то поднимаю вверх руки, совсем как они… (У меодрацитов, как известно, уши находятся под мышками.)

Отец Лацимон оказался очень гостеприимным; мы вместе съели обед, приготовленный из местных продуктов (тухнивые пижульки в трясне, тощистые спичавы, а на десерт мисяны — я давно уже таких не пробовал^, йосле чего вышли на веранду миссии. Лиловое солнце припекало, птеродактили, которых на планете было несметное количество, пели в кустах, и в полуденной тишине дочтенный приор доминиканцев начал поверять мне свои печали — жаловался на трудности, мешающие миссионерской деятельности в этих районах. Так, например, пятиронцы, обитатели горячей Антилены, которые мерзнут уже при шестистах градусах по Цельсию, даже слышать не хотят о рае, зато описания ада пробуждают в них живейший интерес в связи с удобствами (кипящая смола, пламя), которые там имеются. Кроме того, совершенно неизвестно кто из пятиронцев может принимать священный сан, поскольку у них различается пять полов; это непростая проблема для богословов.

Я выразил свое сочувствие; отец Лацимон пожал плечами.

— Ах, это еще ничего. Бжуты, например, считают воскрешение из мертвых таким же естественным делом, как ежедневное одевание, и никоим образом не хотят признать этого явления чудом. Партриды и эгилии не имеют ни рук, ни ног; они могли бы креститься только хвостом, но я не в состоянии сам решить этого вопроса; жду ответа из апостольской столицы — а Ватикан молчит уже второй год… А разве вы не слышали об ужасной судьбе несчастного отца Орибазия из нашей миссии?

Я отрицательно покачал головой.

— Так послушайте. Уже первооткрыватели Уртамы не могли нарадоваться на ее жителей, могучих мемногов. Распространено убеждение, что эти разумные существа принадлежат к наиболее отзывчивым, добродушным, кротким и альтруистическим созданиям во всем космосе. И, рассчитывая на то, что на такой почве отлично примется зерно веры, мы послали к мемногам отца Орибазия, назначив его епископом in partibus infidelium. Прибывшего на Уртаму отца Орибазия мемноги встретили так, что трудно было желать лучшего; они окружили его материнской заботой, почитали, прислушивались к каждому его слову, угадывали каждое его желание и немедленно исполняли, они просто упивались его проповедями — одним словом, были бесконечно преданы ему. В своих письмах он не мог ими нахвалиться, бедняга…

Тут отец доминиканец смахнул рукавом рясы слезу и продолжал:

— В такой благоприятной атмосфере отец Орибазий не уставал ни днем ни ночью проповедовать догматы веры. Изложив мемногам Ветхий и Новый завет, Апокалипсис и Послания апостолов, он перешел к Житиям святых; особенно много жара он вложил в воспевание мучеников господних. Бедняга… Это всегда было его слабостью…

Превозмогая волнение, отец Лацимон снова заговорил дрожащим голосом:

— Поэтому он рассказывал об Иоанне, который приобщился к лику святых, когда его живьем сварили в масле, о святой Агнессе, которой за веру отрубили голову, о проткнутом многочисленными стрелами святом Себастьяне, который терпел свирепые пытки, за что в раю его встретили ангельским пением, о святых девах, четвертованных, удушенных, ломанных на колесе и сожженных на медленном огне. Муки эти они принимали с восторгом, понимая, что тем самым приобретают место у десницы господа нашего. Когда он рассказал им множество подобных, достойных подражания житий, мемноги начали переглядываться, а потом один из них спросил робко:

— Преподобный отец наш, проповедник и глубокочтимый наставник, скажи нам, если только ты захочешь снизойти до недостойных слуг твоих, каждая ли душа того, кто готов к мученичеству, попадает на небо?

— Без сомнения, дети мои! — ответил отец Орибазий.

— Да? Это очень хорошо, — протяжно сказал мемног. — А ты, отец наш духовный, желаешь ли попасть на небо?

— Это самая заветная моя мечта, сын мой.

— А святым ты бы хотел стать? — продолжал выспрашивать огромный мемног.

— Сын мой, кто бы не хотел им стать, но где мне, грешному, удостоиться такой высокой чести; нужно напрячь все силы и неустанно стремиться в величайшем смирении к тому, чтобы вступить на этот путь.

— Значит, ты хотел бы стать святым? — еще раз Переспросил мемног, призывно поглядывая на товарищей, которые привстали со своих мест.

— Конечно, сын мой.

— Ну тогда мы тебе поможем.

— Каким образом, милые мои овечки? — с улыбкой спросил отец Орибазий, ибо радовало его наивное рвение верной паствы.

В ответ на это мемноги деликатно, но крепко взяли его под руки и сказали:

— Таким образом, дорогой отец наш, какому ты нас научил!

Затем они сначала содрали у него кожу со спины и намазали это место смолой, как это сделал ирландский палач со святым Гиацинтом, потом отрубили ему левую ногу, как язычники святому Пафнуцию, затем распороли ему живот и воткнули туда пучок соломы, как это выпало на долю блаженной Елизаветы Нормандской, посадили его на кол, как эмалкиты святого Гуго, поломали ему все ребра, как жители Сиракуз святому Генриху Падуанскому, и не спеша сожгли его на медленном огне, как бургундцы Орлеанскую деву. Лотом отдышались, умылись и начали проливать горькие слезы над утраченным пастырем. За этим занятием я и застал мемногов, когда, объезжая все звезды епархии, заглянул в их приход. Едва я узнал, что произошло, волосы у меня встали дыбом. Ломая руки, я воскликнул:

— Недостойные злодеи! Всех мук ада не хватит, чтобы наказать