Мразь вонючая! Навозная гадина!

— Я просил бы без оскорблений…

— Ах ты сволочь! Ты еще за смерть Ленина нам ответишь! Арестовать, видите ли, он хотел вождя революции! Да я тебя, гнида паршивая, только за это к стенке поставлю… — и Вышинский разразился такой неслыханной нецензурной бранью, что Каменев ни с того ни с сего истерично расхохотался. Вышинский застучал крохотными напомаженными ручками по столу. Два амбала-чекиста вбежали в кабинет и вытащили смеющегося Каменева в коридор.

Если бы Каменеву принесли тогда пачку свежих газет, он бы прочел: 'Смерть предателям!', 'Если враг не сдается, его уничтожают', 'Высшую меру зарвавшимся псам!', 'Нашу большевистскую беспощадность к наймитам империализма!', 'К стенке!'. Слесари, инженеры, колхозники, врачи, учителя, академики, писатели, домохозяйки, пионеры и комсомольцы с разных мест великой державы клеймили Каменева и Зиновьева последними словами. Ратовал за суровый приговор и Бухарин. И Карл Радек писал: 'Банде наемных убийц не должно быть пощады!' И Пятаков: 'Уничтожить их, как последнюю зловонную падаль!' В лексиконе печати, лидеров партии, ведомств что-то от сточной ямы. 'Ведомства-говно; декреты-говно' (Ленин, ПСС, т. 44, с. 369). Ругатели!

Мне и мой приятель Попов скажет:

— Все они одна шайка. Фанатики массовых убийств! Борьба шла только за свои шкуры. В лучшем случае за жизнь близких.

— Наверное, это не совсем так, — возражал я. — Каменев — интеллигент. Мученик. В нем было сознание истинного искупительства.

— Какое может быть искупительство у уголовника? Он — тот самый преступник, которому не суждено было стать Пилатом. Они и перед смертью не раскаялись в том, что погубили тысячи жизней. Зиновьева и Каменева не реабилитировать надо, а судить судом праведным! Оправдывая их теперь, мы по-новому растлеваем души людские. Нельзя очиститься, постоянно ныряя в сточные ямы.

— А нам и нырять не надо, — сказал я мрачно. — Мы в этих ямах всегда. И коль так случилось, надо по крайней мере понять природу нашего отечественного зла. Разобраться в сегодняшнем палачестве.

Мое воображение ведет изнурительную работу, воссоздавая картины человеческих падений. Оно стремится проникнуть в тайну мстительной лжи, ликующего коварства и отчаянного страдания. Фактов предостаточно. Чего стоит одно признание Сталина: 'Выискать врага, отработать каждую деталь удара, насладиться неотвратимостью мщения — и затем пойти отдыхать… Что может быть слаще этого?'… Бухарин как-то заметит еще в двадцать третьем году: 'Он беспринципный интриган. Он всегда держит кинжал за пазухой. Жажда власти и наслаждение местью — вот что движет им'. И Каменев знал палаческую сущность Сталина. Знал, что Коба казнит его, казнит близких, сторонников. Каменевский гуманитарный ум, извращенный предательствами и коварствами, жестокостью и неверием, отступничеством и ложью, искал спасение не в нравственных средствах, не в правде и просветленности, а в беспринципности и аморальности. Однако интеллигент, ставший уголовником, неумело пользовался воровскими средствами. Он шел на сговор: торговался мелко и подловато. И на этом подсек его великий кормчий. Я допускал возможную встречу двух лидеров партии. Отчетливо представлял себе это 'чередование мести и страдания'. (Здесь я процитировал Макаренко, игравшего с детьми в 'палача и доносчика': 'игра имела главную прелесть в чередовании страдания и мести', 'я заставлял жертву терять чувство собственного достоинства', 'я в роли судьи приговорил его к двенадцати горячим, а в следующем туре, будучи катом, безжалостно дробил его руку свистящим жгутом': молодежь должна пройти через испытание жестокостью — это одна из заповедей нового общества, новой педагогики.) Сталин давал пример 'честного', открытого, смелого палачества. Беспощадность к инакомыслящим — этому надо было научить народ. Нужны были образцы, козлы отпущения. Нужны были судилища. Может быть, он и мучился неспособностью любить других. А Каменев помнил, но не чтил заповедь: 'Виновен, ибо светил злодеям!' Ему была понятна, так мне казалось, великая истина: 'Был бы я сам праведен, возможно, и преступника, стоящего передо мной, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего перед тобой и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно и пострадай за него сам, его же без укора отпусти'. На перекрестьях каменевских и сталинских хитросплетений вспыхивал кровавый предупреждающий свет, звучал насмешливый бесовский голос: 'Чуда не будет! А еще раз насладиться чужой бедой, еще раз припасть к сладкой чаше убийств — отчего же?!'

— Да что с тобой? Ты едва держишься на ногах. — Ликующий инквизитор вышел из-за стола. Поддержал осунувшегося Каменева. Помог сесть.

— Ничего, ничего, — едва сумел прошептать ночной гость.

Был второй час ночи. До исполнения приговора оставалось три с лишним часа.

В приоткрытую дверь заглянул Поскребышев. Сталин кивнул ему. Сказал в сторону гостя:

— Надеюсь, не откажешься поужинать со мной?

Каменев пожал плечами.

Поскребышев распахнул дверь. Внесли на двух подносах ужин.

— Я знаю, ты любитель хорошего коньяка. А я предпочитаю винцо. Не мешает работе. Завтра много дел. Собираем совещание передовиков колхозного строительства. А тебе, вольному художнику, можно выпить как следует… Сдал ты за последний год. Сдал, дорогой. Ну, за встречу, — Сталин протянул бокал. Каменев попытался прикоснуться к бокалу, но рука не послушалась. На глазах гостя сверкнули слезы.

— Плохо мне, Коба, — едва слышно прошептал Каменев. — Мне отбили все внутренности…

— Сволочи! Изверги! Кто позволил?! — Сталин встал. Со всей силы влепил фужером в дверь, не в ту, в которую вошел Каменев, а в ту, которая была в глубине кабинета, слева. Тотчас дверь открылась, и на пороге показался Генрих Григорьевич Ягода, нарком внутренних дел. — Что это значит, товарищ Ягода? Грубейшее нарушение социалистической законности! Подследственных истязают — за это вы ответите, товарищ Ягода! Немедленно примите меры по наведению должного порядка!

— Не надо, — слабо проговорил Каменев.

— Что значит не надо? Как они смеют грубо попирать законность?!

В это время другая дверь открылась, показалась фигура Поскребышева. Сталин сказал кратко: 'Врача!' Секретарь кивнул головой, закрыл за собой дверь, а через полминуты буквально вошел врач. Сталин отвернулся. Каменеву сделали укол. Когда Сталин и Каменев остались одни, хозяин кабинета сказал, тяжело вздохнув:

— Очень сожалею, Лев Борисович. Очень сожалею, что так получилось…

— Не надо, — снова прошептал едва слышно Каменев. — Не надо спектаклей. Мне все ясно.

— Ты мне не доверяешь? Я когда-нибудь кого обманывал или предавал? Или двурушничал? Я любил тебя, как родного брата. Ты был и единомышленником, и боевым товарищем, кацо. Ты знаешь, я тебе много раз прощал. Надеялся и ждал, когда ты придешь ко мне с чистым сердцем. Давай еще раз посмотрим правде в глаза. Сегодня на календаре у нас 24-е, а точнее, уже 25 августа 1936 года. — Сталин откинул листок календаря. — А десять с половиной лет тому назад, 21 декабря 1925 года, это был один из самых трудных периодов жизни для партии. Не было дорогого Ильича, контрреволюция подняла голову, ты тогда вместе с Бухариным редактировал журнал 'Большевик', готовил к изданию собрание сочинений Ильича, писал литературно-политические трактаты, — что ж, и это было нужно, — а я разгребал навозные кучи, боролся с врагами, ибо помнил завет Ленина: 'Ни одно могучее народное движение в истории не обходилось без грязной пены'. И вот 21 декабря 1925 года ты не поддержал Политический Отчет ЦК, который партия поручила сделать мне. Ты знал содержание Отчета. Знал основные его позиции, и я, если тебе не изменяет память, дважды спросил у тебя, как ты будешь выступать на съезде, а ты уклончиво ответил, что, конечно же, поддержишь. А что получилось? Я помню наизусть твои слова: 'Итак, товарищи, первый вопрос, говорил ты, — почему мы выступаем против линии Сталина? Мы выступаем потому, что, по нашему глубочайшему убеждению, в партии начинает складываться теория, которую мы находим принципиально неправильной и направляющей партию по неправильному пути… Мы глубочайшим образом убеждены, что складывающаяся