Совета Республики от общественных деятелей. Я увидел революционную Россию всех оттенков и в новом качестве. Среди представителей власти были многие из тех, кого раньше преследовали, кто жил на нелегальном положении, со мной вместе мучились в ссылке и в тюрьмах. И вдруг я увидел этих людей в роли новых сановников, высокомерных, грубых, чванливых. Мне было так больно и так не по себе, что с некоторыми из них я даже не здоровался. Самое страшное, что произошло в эти три послереволюционных года, так это молниеносное превращение людей. Коль мы решили не называть фамилии, я условно назову двух бывших революционеров, нынешних крупных сановников, по имени А и Б. Так вот, А разжирел и одряб, в лице появилась жестокость и важность, он стащил в свою огромную квартиру столько награбленного барахла, что в ней трудно повернуться. Стены заставлены книгами, которых он никогда не читал и не будет читать. Стол его ломится от самых изысканных яств. Сам он разодет, как буржуа дурного толка.

Тут Бердяев бросил иронический взгляд в сторону Каменева, наряженного в лоснящийся кожаный костюм. Каменев слегка покраснел. И Дзержинский едва заметно улыбнулся, застегнул пуговицу на своей старенькой военной тужурке.

— Другой советский человек, — продолжал Бердяев, — был народным комиссаром, а потом стал послом в очень важном месте, одним словом, сделал советскую карьеру. Перевоплощение этого человека было изумительным. Он не размышлял, не подбирал слова, не рефлексировал, он изрекал лозунги, дулся как индюк, требовал всех нарушителей порядка немедленно расстреливать. В категорию нарушителей входили и те, кто экспроприировал чужое добро. Я ему сказал: 'Тебя, сукин сын, надо расстрелять в первую очередь'.

И что вы думаете, на следующий день он написал на меня донос, где указал, что я занимаюсь контрреволюционной пропагандой.

Вы понимаете, произошла абсолютная метаморфоза людей из самых различных слоев. Появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчатости, некоторой неопределенности, очертаний прежних русских лиц. Это были лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные. Ни малейшего сходства с лицами старой русской интеллигенции, готовившей революцию. Новый антропологический тип вышел из войны, которая и дала большевистские кадры.

Я понял, что нарастает новая катастрофа России. Поэтому я повел борьбу с большевизмом не политическую, а духовную. Подчеркиваю еще раз, я никаким образом не был реставратором. Я был совершенно убежден, что старый мир кончился и что никакой возврат к нему невозможен и нежелателен. Я отношусь крайне враждебно ко всякой интервенции извне, к вмешательству иностранцев в русскую судьбу. Я убежден, что вина и ответственность за, хужасы революции лежат прежде всего на людях старого режима и что не им быть судьями в этих ужасах. Я начинаю сознавать, что ответственность за духоборческий, враждебный духовной культуре характер русской революции лежит и на деятелях русского ренессанса начала XX века. Все эти Мережковские, Гиппиусы, Брюсовы, Блоки создавали ренессанс, который был асоциален, был слишком аристократически замкнут, а следовательно, антинароден. Представители этого ренессанса не были великими христианами, способными выполнить долг. Я убежден: именно христиане должны были осуществить правду коммунизма, и тогда не восторжествовала бы ложь коммунизма. Коммунизм для меня стал кризисом не только христианства, но и кризисом гуманизма. Каждое утро я выхожу на улицу и из разговоров с людьми узнаю о том, как в таком-то переулке убили или задушили человека, как на такой-то улице сожгли семью. Я каждый день вижу слезы неповинных людей, и так много среди них детей, которых некому пожалеть и утешить. Рядом со всеми этими злодеяниями фантастических размеров гладко выбритое лицо Великого Инквизитора. В русском коммунизме воля к могуществу, стяжательству, злу и надругательству над людьми оказалась сильнее воли к свободе и доброте. В коммунизме элемент империалистический сильнее элемента революционно-социального. Я не знаю, как у вас, а у меня этот империалистический элемент вызывает особую неприязнь. Я повсюду вижу подкупы, несправедливость и подачки. Вы знаете, что в первые дни революции был учрежден академический паек для двенадцати наиболее известных писателей, которых в шутку называли бессмертными. Я тоже попал в число этих бессмертных, то есть меня поставили в привилегированное положение в отношении еды. Но я мог бы назвать десятки и даже сотни талантливейших русских поэтов, которые сейчас не имеют не только куска хлеба, но и крова, а некоторые из них томятся в тюрьмах. Я поделился этими мыслями с некоторыми большевиками, предложил им отказаться от пайков в пользу умирающих детей, на что мне ответили: 'Как был. ты, Бердяев, недобитым идеалистом, так и остался им. Тебе партия выделила паек для того, чтобы ты строил новую жизнь и защищал этих детей'. Когда я слышал подобную ложь и подобное фарисейство, восставала моя душа и против большевизма, и против революции. Большевики мне казались духовно реакционными. Я стал обличать в них нелюбовь к свободе, отрицание ценности личности. Во мне, как и во всяком русском интеллигенте, всегда жила двойственность: была революционность и сохранившаяся от воспитания, если хотите, аристократичность. Источник своей революционности я всегда видел в изначальной невозможности принять миропорядок, не отвечающий духу свободы. Отсюда уже видно, что эта революционность скорее индивидуальная, чем социальная. Это явление можно назвать восстанием личности, а не народной массы. Без этих бунтующих элементов в личности не будет свободы революции. Революция превратится в рабство. В разгар коммунистической революции мне однажды один бывший социалист-революционер, склонный к оппортунистическому приспособлению к советской власти, сказал: 'По натуре вы революционер, а я же совсем не революционер'. Он, очевидно, имел в виду мою неспособность к конформизму и приспособлению. Независимость и неприспособляемость для меня так естественна, что я не вижу в этом особой заслуги. Одна из бед, а может быть, даже грядущих катастроф таится в конформизме, то есть в приспособленчестве миллионов людей к новой лживой идеологии, подкрепленной пушками и штыками, умело внедряемой в людские души Великим Инквизитором. — Бердяев замолчал, будто подбирал слова.

— Вы на меня так испытующе смотрите, — сказал, улыбнувшись, Дзержинский, — будто я и есть Великий Инквизитор.

— Вас действительно так называют, с чем я решительно не согласен, — ответил Бердяев. — Но сейчас не об этом. Что надо противопоставить сегодняшнему большевизму? С чем надо вести борьбу? Я противопоставил прежде всего принцип духовной свободы, для меня изначально абсолютной, которую нельзя уступить ни за какие блага мира.

— Но это же чистый анархизм, — вставил Менжинский. — Ни в коем случае, — продолжал Бердяев. — Принцип свободы означает и принцип личности как высшей ценности, ее независимости от общества и государства, от внешней среды. Коммунизм, как он себя обнаруживал в русской революции, отрицает три вещи: свободу, личность, духовность. В этом, а не в его социальной системе, сосредоточено демократические зло коммунизма. Я согласен принять коммунизм социально, как экономическую и политическую организацию, но не согласился бы его принять духовно.

— А если система, коммунистическая система, даст гарантию развития этих трех феноменов — свободы, личности и духовности, вы готовы принять коммунизм? — спросил Дзержинский.

— Безусловно. Эта моя безусловность, однако, требует разрешить главное противоречие между личностью и системой, ее унифицирующей. Духовно, религиозно и философски я — убежденный и страстный антиколлективист. Это совсем не значит, что я антисоциалист. Я сторонник социализма, но мой социализм персоналистический, не авторитарный, не допускающий примата общества над личностью, исходящий от духовной ценности каждого человека.

— Но ведь не может быть личность свободной от общества, — перебил Каменев Бердяева, — она просто погибнет. Чтобы человек выжил, ему необходимо вступать в элементарные отношения с другими людьми.

— Вот здесь как раз и кроется тот примитивизм и то невежество понимания социальности, когда все сводится к насильственному объединению людей. Я антиколлективист, потому что не допускаю экстериоризации личной совести, перенесения ее на коллектив. Совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом. Коллективная совесть есть метафорическое выражение. Человеческое сознание перерождается, когда им овладевает идолопоклонство. Коммунизм как религия — а он хочет быть религией — есть образование идола коллектива. Идол коллектива столь же отвратителен, как идол государства, нации, расы, класса. Это все не означает, что в коллективе, как и в коммунизме, не может быть правды, в частности правды, направленной против лжи капитализма или лжи социальных привилегий. Ложь