А кто сказал, что вычеркнута? А никто! А всем известно, что вычеркнута. И так оно и есть, потому что кроме всех этих объективных факторов есть еще и чисто субъективные штуки, как-то: тени забытых предков, которые вдруг ожили и пошли шастать по России. Волосы иной раз дыбом встают, когда какой-нибудь Андрей Януарьевич или Дальневосточный Гаранин поднесет к твоему носу зажженную свечу и прошипит сквозь зубы:

'А ну придержите этого бархударовца, я ему прижгу ноздрю!'

'Почему бархударовца? Кто такой Бархударов? Это лингвист, что ли? Я никакого отношения к нему не имею!'

'Ах, не имеешь, сучье вымя. А ну вали его, ребята, на пол, плесни ему в лисью, рысью, кабанью, носорожью рожу соляной кислоты, пусть попердолится у нас на глазах…'

Чаинов поднялся:

— Пошутили, и горазд!

— Зачем же? Вот и Николай Александрович собственной персоной, повремените немного, сейчас и Каменев войдет…

— Цель всех революций и всех социальных прогрессов — свобода человека, свобода человеческого духа, — сказал Бердяев, подходя к темно-зеленому книжному шкафу в домашнем кабинете Каменева, куда его провела Ольга Давыдовна, жена Каменева и родная сестра Троцкого. — В свободе скрыта тайна мира. Свобода не легка, как думают ее враги, клевещущие на нее. Она трудна, потому что она самое великое бремя человека. И люди легко отказываются от свободы, чтобы облегчить свое существование. Это хорошо понимали только русские мыслители — Достоевский, Владимир Соловьев, Толстой, Федоров, Булгаков. Истинная свобода ничего общего не имеет с гегелевской эквилибристикой: 'He-свобода есть создание необходимости, а необходимость есть создание свободы'. Я не хочу свобод, производных от чего-либо. Я не согласен принять никакой истины иначе как от свободы. Если говорить о государстве или устройстве коллектива, то надо говорить о единении людей для свободы, через свободу и в исключительно свободных условиях. В таких условиях, которые освобождают человека от унижающих зависимостей. Борьба за свободу — самое ценное, что есть в человеке, в людях. Этим и привлек меня в свое время Маркс и его последователи. Диалектика борьбы за эту свободу состоит в том, что на ее гранях всегда — отчуждение, разрыв, неслиянность и даже вражда. В противоположность распространенному мнению я всегда думал, что свобода аристократична, а не демократична. Большинство людей совсем не любят свободы и не ищут ее. Революционные массы не только не любят свободы — они ее ненавидят! Свобода объединяется лишь с любовью. Но идея свободы первичнее и любви, и совершенства, потому что нельзя принять принудительной любви и насильственного совершенства. Самое страшное, что произошло в России, — это полное уничтожение всех возможных человеческих свобод.

Каменев действительно показался в проеме дверей. Сбросил с себя бобровую шапку и бобровую шубу, поправил костюм из светлой блестящей редкостной кожи — в этом одеянии он был похож скорее на золотопромышленника, чем на партийного пролетарского лидера, — и поприветствовал гостя.

— Я пришел к тебе за помощью, и я тороплюсь, — сказал тихо Бердяев.

Чаинов подался было вперед, но я его тут же остановил:

— Это он к нему обращается, а не к вам. Что, вам не нравится эта его бутафорская шуба? Я и впрямь думаю: что это за шубейка на нем? Всегда путал бобра с выдрой. Ну тут особая статья — интеллигент, миллионер, дворянин, вспомните шаляпинскую шубу…

— Не мелите ерунды, — проговорил тихо Чаинов. — Какой же Каменев дворянин, миллионер. Он — еврей. Троцкист и предатель.

— Господь с вами. Он всю жизнь с Троцким воевал. Ленинец, можно сказать, с головы до пят.

— Я и это занесу в протокол, — сказал Чаинов.

— Да помолчите же… Поглядите лучше, как дружественно настроен Каменев.

Каменев, обнимая старого знакомца, между тем говорил:

— Никаких 'тороплюсь'. А ты все такой же. Все с новоявленными бесами воюешь? И хочешь, чтобы я тебе помог? Не выйдет, дружище, — Каменев рассмеялся и пригласил гостя сесть в кресло.

— Я тут смотрел ранние твои работы: о поэзии, о свободе, о Брюсове, о гармонии, о всеединстве и даже об обреченности палаческой идеологии, идеологии деспотизма…

— Теперь не до этого. Теперь пошла настоящая жизнь и настоящее дело. Наконец-то марксизм обрел твердую почву…

— Без свободы. Я всегда знал, что революционная интеллигенция не любит по-настоящему свободы. Ты знаешь, я начал в свое время борьбу с ортодоксией, которая прижилась и коверкала многих русских интеллигентов. Помнишь, мы говорили с тобой как-то и о том, что в марксизме есть элементы, которые могут привести к деспотизму и к отрицанию свободы. Что сейчас самое опасное — так это групповая идеология, бездумное единение отдельных социальных групп для борьбы со свободой. Сегодняшние завоевания Октября могут принять разные обороты, могут привести к освобождению, я этого не отрицаю и за это готов бороться вместе с вами, но могут привести и к истреблению свободы, к тирании, к системе Великого Инквизитора. Большевизм страшен тем, что активно группирует вокруг себя аморальных людей, разжигает злобность, зависть, стяжательство, мстительность. Я убежден, и это мой твердый вывод — всякая идейная социальная группировка, всякий подбор по клановым интересам, по 'вере' посягает на свободу, на личность. Скажу более радикально: всякая группирующаяся масса враждебна свободе, всякое до сих пор бывшее организованное и организующееся общество враждебно свободе и склонно отрицать человеческую личность. И это порождается ложной структурой сознания, ложной иерархией ценностей.

— Что же, никакой организации? Помилуйте, дорогой Николай Александрович, вы противоречите сами себе…

— Ничего я не противоречу. Скажу яснее. Я всегда был и буду противником тоталитарного марксизма, тоталитарного большевизма и тоталитарного коммунизма. Помню, по этому вопросу я спорил сначала с Плехановым, а потом с моим другом Луначарским. Ни тот, ни другой не соглашались признавать независимость истины от революционной классовой борьбы, а значит, и свободы философа в путях познания! Луначарский не был, однако, вполне тоталитарным марксистом — он соединял Маркса с Авенариусом и Ницше, увлекался новыми течениями в искусстве, был человеком широко начитанным и одаренным. И что же произошло с Луначарским, с этим милым интеллигентом, за два послереволюционных года? Он стал маленьким диктатором, говорящим лозунгами. Мракобес, окруживший себя группой столь же твердолобых демагогов. Если в первые годы его еще как-то шокировала деятельность ЧК, то теперь он считает расстрелы и уничтожение русской культуры нормальным явлением.

— Я позволю с тобой не согласиться, — строго сказал Каменев. — Я лично занимаюсь вопросами культуры. Пора наконец-то нам жестко определить, какая культура нам нужна, какая культура будет служить революции, построению нового общества.

— И тебе известно, какая культура нужна России?

— Безусловно. Заранее сожалею о том, что мы здесь можем разойтись. Я считаю, что подлинными выразителями русской духовной культуры были революционеры-демократы. Ты говоришь о группировках, кланах, будто не зная, что в России полстолетия шла беспощадная борьба классов, в которой по одну сторону баррикад были либералы и всякая буржуазная сволочь, а по другую — народ, рабочие и крестьяне. По одну сторону Толстые, Достоевские, Тургеневы, Катковы, Дружинины, Кавелины и даже Герцены, а по другую сторону — Чернышевский, Добролюбов, Белинский, Писарев. Две культуры. И компромиссов здесь не может быть. Одна из них должна быть уничтожена. Только таким способом можно создать и развить новую, революционную культуру.

— Неужто и Герцена с 'Колоколом' в пропасть?

— Безусловно. Я этой либеральной фигурой специально занимался. Что его пугает в истинных революционерах? Здесь я цитирую Герцена дословно: 'Злая радость их отрицания и их страшная беспощадность… Тоном своим они могут Довести ангела до драки и святого до проклятия'. А мы ведь