Схима Не знаю что это такое. Но чувствую. Лес. Река. Вскопал грядку. Что-то посеял. Вспахал, прошу прощения, скосил. 'Скосить' — это на блатном жаргоне означает вроде как достать больничный лист, точнее, 'косануть'. Хорошо бы на больничный годика на три. Не видеть никого. Лежать. И все. Снова паразитарное мышление. Все памороки забиты. Гниль, А это словечко на жаргоне имеет смысл — хорошо осведомленный человек.

Мне стыдно перед самим собой. Но стыд берет, когда погружаешься на самый низ души. А чуть суетная возня, так вскочил и как последний сукин сын снова начинаешь круто замешивать нечистоты, чтобы выдать их за добротную перспективу, за научную похлебку, за откровение, наконец.

Сильно горевал я, когда еще одно письмо от Любы получил. Я так и не понял: догадалась она, что я тронулся? А может, и не тронулся. Может быть, эти самые грызуны — типичное наваждение. Когда одно что-то является, говорят, это не страшно. А вот когда сплошные иллюзии, тогда пиши пропало. Плохо, говорят, когда мания. Например, себе самому кажешься Генрихом Наварр-ским или Генрихом Гизом, прокусывающим редкими, как у грызунов, зубами прекрасный белокаменный зад королевы Марго. Но почему белокаменный? Слова, слова, слова. Принц Датский, где вы теперь? Неужто с бедным Йориком лоб в лоб, глазница в глазницу? Сколько мне еще вертухаться на этом белом свете? А Троцкий, пожалуй, среди этих подонков — единственная личность. Он не хотел опускаться ниже Ленина. Отчего страдал? От постоянного сопротивления: самому себе, другим, массе! Ему необходимо было сопротивление. Постоянная борьба. И мешало еврейство. Он это понимал.

— Я еврей, — говорил Троцкий.

— Это ерунда, — отвечал Ленин и требовал, чтобы Троцкий стал во главе внутренних дел, чтобы бороться с контрреволюцией. — У нас великая международная революция. Какое значение имеет такой пустяк, как еврейство.

— Революция великая, но дураков-то много.

— Да разве на дураков надо равняться?

— Равняться не надо, а скидку на глупость надо делать…

Ленин отступал; и он нередко пользовался своим еврейством, чтобы отказаться от того или иного поручения. Впрочем, национальный момент, замечает Троцкий, столь важный в России, в моей жизни не играл никакой роли. Национальные пристрастия вызывали во мне брезгливость. И даже нравственную тошноту. Марксистское воспитание углубило эти настроения.

А внутренний дух сопротивления Троцкого мне близок и понятен. И Париж, и Нью-Йорк, и Вену, и Берлин — все принял с легким чувством неприязни. Прекрасные города. Чуть-чуть смахивают на Одессу. На родную Одессу! Потому и надежда была на морячков. Почтамт и телеграф в сумке уже были, когда в отчаянии Керенский валялся на оттоманке, усталый и раздерганный, преданный и Савинковым, и Деникиным, и Милюковым, и Черновым, и всякой другой сволочью! Актер Александр Федорович, сроду ты не был диктатором! И куда тебя занесла нечистая?! А Люба писала: 'Троцкий и Лувру сопротивлялся — Эрмитаж лучше. Рубенс слишком сыт и самодоволен, Пюви де Шаван блекл и аскетичен, новое направление — мазня. Ни с чем не смогу сравнить русских передвижников — Крамской, Репин, Суриков, — какая отвага ума, сердца, какая духовность. И русских поэтов. О Есенине он напишет: 'Солнце русской поэзии закатилось'. Еврей?! Проклятье тем, кто проклял Есенина. Кто ограбил и проклял русского крестьянина. И русского рабочего. И русскую женщину. И русскую федерацию. Но грянет день, милостивые государи, и великая правда восторжествует! Изобретателей огня сжигают на том огне, который они изобрели. Троцкий не был изобретателем огня, а его все равно сожгли. Царство ему небесное, потому что он никакой не демон, а седенький старикашечка, точь-в-точь заключенный Пугалкин. Троцкий был приобщен и к Пугалкину, и к Сыропятову, и к Багамюку, и ко мне с Никольским и Лапшиным. По его душу отзвонил колокол: 'Протокол ГПУ от 18 января 1929 года.

Слушали: дело гр-на Троцкого Льва Давыдовича, по статье 58/10 Уголовного Кодекса по обвинению в контрреволюционной-деятельности, выразившейся в организации нелегальной антисоветской…

Постановили: гр-на Троцкого Льва Давыдовича выслать за пределы СССР'.

Потребовали расписку. Он был краток: 'Преступное по существу и беззаконное по форме постановление ГПУ мне было объявлено 20 января 1929 года. Троцкий'.

Мы — дети нечистот. Пока мы будем делить людей на масти, национальности, социальные статусы, очищения не ждать. Люба! Любовь моя, где ты?!

Весной мне стало совсем хорошо. Солнышко грело светло и весело. Кот соседский нашел сухое место — вытянулся. Я думал, все позади, и вдруг телеграмма от Зарубы: вызов на переговоры. Я боюсь сказать моим друзьям: зачем мне все это?! Они стали другими, точно и не было у них бед там, в этой распроклятой дробь семнадцать. Нет же! Они строят теперь новую жизнь. Создают советы, проводят симпозиумы, дают интервью, горланят о том, что нашли метод! Какой метод, сучье ваше вымя?! Метод только один — лгать самим себе. Исступленно лгать и делать вид, что постиг высшую истину. А меня всегда раздирали сомнения, оттого я слабым кажусь всем и самому себе. Оттого и болею. Господи, как же трещит голова! Нина Ивановна сказала: 'Это у вас не органика, это функциональное'. А какая мне разница, что это, падлы батистовые!

А Заруба по телефону клокотал от избытка энергии, от постигших его новых недоразумений. Он говорил: 'Наши успехи ошеломили местное руководство. Мы взяли сто человек из разных колоний, самых отпетых, а через две недели они все у нас в активе. По Марксу: изменение обстоятельств совпало с самоизменением личности. Так и держим курс. План даем на триста восемь процентов. Испытали первую сложность: многие не желают освобождаться. Говорят: здесь свобода, а там ее никогда не будет. Бабы валят косяками. Строим поселок для женского персонала. Романтика. И какие девахи едут! Настоящие декабристки. И наши хлопцы подтянулись. Писали мы в депутатскую комиссию области о том, что хотим построить настоящую коммуну. Гарантируем исправление любых преступников. Заслушали нас на сессии и говорят: 'Вот у нас сейчас некуда сажать номенклатурных работников. Их ведомственные колонии переполнены, а новые строить как-то не с руки, так не могли бы вы сотню-другую этих номенклатур взять на исправление? Сразу интеллектуальный уровень колонии повысился бы…' Я, недолго думая, брякнул им: 'Сможем взять'.

Пришел к себе домой, собрал Совет коллектива, так, мол, и так, говорю, надо взять номенклатуру, сумеем ли перевоспитать? Ребята обрадовались: 'Сумеем. Пусть дают. Мы любых в один миг переделаем'. И вот повалила эта шобла: депутаты, начальники главков, дипломаты, секретари райкомов, в общем все антиперестроечные элементы. Народ Солидный, богатый, правовой. Багамюк их по отрядам рассыпал. Вроде бы чин чинарем. Вутман, как говорит Багамюк. Нишчак![79] Но прошло две недели, а колония, поверьте, стала на глазах разлагаться. Концов нету, а распад полный. И трясу Багамюка: 'Ты ли это?' — а он мычит: 'Ажур'. А какой ажур, когда процент выполнения плана снизили с трехсот до восьмидесяти процентов, заплевали всю территорию, грязь в корпусах, обман пошел, какого никогда не было. Я провел Совет коллектива, чтобы всех на индивидуальный подряд поставить, каждому уголовнику дать по одной номенклатуре, распределили всех, а глядим — наши кураторы разлагаются, а номенклатура борзеет с каждым днем, и не знаем, чего делать. Приезжайте со всем научным коллективом, надо вытаскивать дело…'

Я рассказал обо всем Никулину, Лапшину, Никольскому. Решили ехать. Оформили длительные командировки. Колтуновский обрадовался. Как-никак институт участвует в конкретном социалистическом строительстве, в перестройке…

'Жду, когда ты меня позовешь, — писала Люба. — И я счастлива оттого, что жду. Какой же ты чистый человек! И как же мне хорошо тебя любить! Знаешь, я чем занимаюсь? Я сейчас переписываю еще один