гуманист' Сталин, выступивший со всей пролетарской принципиальностью против завинчивания гаек. Как бы то ни было, а творческие мозги авторитарного, как и все режиссеры, Раменского ухватились за живой эпизод, и бедного Пугалкина по распоряжению Багамюка доставили на клубную сцену, предварительно вытряхнув из него все наличное железо: ключи, заточки, мелочь, шурудило, точнее кипятильник, рассчитанный на одну кружку чифира, ступер самого высшего класса — остро заточенный предмет. Странно было, что именно у тихого Пугалкина оказалось столь много ценного металла, что самые борзые осужденные разводили своими царгами, хлопая себя по цирлам[75], базлали: 'А гнал беса, восьмерил, бомбила, двигал фуфлом, падло батистовое!'

Пугалкин — седенький, хроменький, с бородкой и с горбатеньким носиком. Раменский сказал:

— Отличный персонаж. Копия Троцкий! Сыграет, век мне свободы не видать.

— Я никогда не играл! — взмолился Пугалкин.

— А тебе и играть не нужно. Глохни, падло. Весь зехер состоит в том, что ты должен заглохнуть, только пастью шевели слегка, а все остальное за тебя фонограмма сделает. Ну что, мужик, мосуй[76]? Бекицер[77]. Включайте свет. Фонограмму. Остальные на места. Начинаем мантулить[78].

За кадром голос Троцкого:

— Родился я в селе Яновка Полтавской области, где и прожил восемь лет. Отец мой, мелкий землевладелец, потом стал крупным, порвал с еврейством и отправился в вольные степи на юг России, искать счастья. Мое детство не было ни солнечной поляной, ни мрачной пещерой, как у большинства людей. Это было сероватое детство в мелкобуржуазной семье, где природа широка, а нравы узки. Няня, кухарка, сад, гувернеры, дядя Моня, старший брат Александр и сестры — Оля и Лиза. В детстве любил ловить тарантулов с Витей Чертопановым. На нитке укрепляли мы кусочек воска, который спускали в норку. Тарантул цеплялся в воск лапами, влипал в него, а мы его вытаскивали и заталкивали в пустую спичечную коробку. Потом мы сбрасывали тарантулов в стеклянную банку, где они через некоторое время начинали есть друг друга. Это было неописуемое зрелище! Сначала они толкались, хватали друг друга за туловище, а потом начинали карабкаться по телам. Борьба не прекращалась ни на секунду. Среди тарантулов каждый из нас выделял своих. Чтобы не спутать пауков, мы их слегка подкрашивали чернилами. Мои были красные, а его с синими пятнами. Однажды мой тарантул продержался двадцать дней. Он победил восемнадцать других тарантулов. За это время он обескровил шестьдесят восемь мух и триста божьих коровок. Коровок мы ему давали на десерт. Когда мой краснобокий тарантул победил восемнадцатого своего противника, пошел снег, и все паучьи норки покрылись снегом. Витя предложил отпустить победителя. А мне стало жалко его отпускать, и я прошептал: 'Он должен умереть. Умереть, как герой'. И мы плотно закрыли банку крышкой и бросили ее в костер.

А в девятнадцатом году под Варшавой я встретил Витю Чертопанова. Он был белым офицером, и его допрашивали при мне. Когда мы остались вдвоем, Витя спросил: 'А помнишь, как мы ловили тарантулов?'

'Помню', — сказал я.

'Меня тоже в стеклянную банку бросишь?' — спросил он. 'Брошу', — ответил я спокойно, так как никогда не любил расслабленности. Никогда ни от кого не скрывал правды. 'У меня сестра в Гродно. Смог бы ты ей помочь?' 'Обязательно помогу. Скажи адрес, Витек, и я ей помогу, кем бы она ни оказалась'.

Он назвал адрес, и я на следующий день разыскал сестру Вити Чертопанова. У нее скрывался белый офицер, и ее, к сожалению, пришлось расстрелять.

По характеру я никогда не был искателем приключений. Я скорее педантичен и консервативен. С детства любил и ценил дисциплину. Я был всегда аккуратным школьником, прилежным во всем! Эти два качества считаю главными в человеке, и я эти качества развивал в себе всю жизнь. И других приучал к порядку. В годы гражданской войны я в своем поезде покрыл расстояние, равное нескольким экваторам, я радовался каждому новому забору из свежих досок и беспощадно расстреливал тех, кто разрушал эти заборы, разрушал, вредил, портил, загрязнял улицы, жилища, реки и озера. Я прожил много лет в Америке, Англии, Франции, Германии. Мне нравилось то, как строго поступают за границей с теми, кто загрязняет места общего пользования. Я ввел трудовую, снеговую, очистную и другие повинности. За невыполнение этих повинностей — расстрел. Я не знаю более расхлябанной и более грязной страны, чем Россия. Я это всегда говорил и буду говорить. Это не значит, что я не любил русской культуры. С детства дядя Моня читал мне Пушкина, Некрасова и Толстого. Уж кому была ненавистна русская культура, так это моим 'друзьям' — Каменеву, Зиновьеву, Бухарину, Радеку, Сталину.

Я два раза сидел в царской тюрьме. Был около двух лет в ссылке. Дважды бежал из Сибири. Принимал близкое участие в Октябрьском перевороте и был членом Советского правительства. В качестве наркома по иностранным делам вел переговоры в Брест-Литовске. В должности народного комиссара по военным и морским делам я посвятил пять лет организации Красной Армии и восстановлению Красного Флота, в течение 1920 года руководил железной сетью страны. Ленин однажды сказал на заседании Политбюро: 'А вот укажите другого человека, который способен в один год организовать почти образцовую армию, да еще завоевать уважение военных спецов…' Для меня это была высшая похвала. И еще раз подчеркну: у меня были мелкие ошибки и промахи, но в главном и магистральном я не ошибался: здесь у меня не было ни одного значительного просчета! Это зафиксировано в истории! В документах! В реальных делах!

Пугалкин приподнялся и тут же закрыл лицо руками, точно в его животе действительно был разводной гаечный ключ, который дал о себе знать.

— Великолепно, Пугалкин! Так и надо играть. На лице должно быть раскаяние и протест. Больше страдания! Невыносимого страдания!

— Не могу! — застонал Пугалкин. Крупные слезы текли по его седой бороде.

— Великолепно. Снимаем. Продолжим фонограмму. Квакин, прошу обеспечить Путалкина.

Квакин лягнул Пугалкина, и тот еще раз застонал, но тут же смолк: свет был наведен на его лицо, и Раменский крикнул:

— Поехали, борзые! Поехали, звездохваты!

— А методы? Методы! Какими методами достигался результат? — это на сцене появился Заруба. Ему не надо было наклеивать сталинские усы. Они у него были. Почти такие, как у вождя. И в манере держаться было что-то схожее. Заруба подражал Макаренко, который играл в пьесах вместе с колонистами и позволял колонистам измываться над собой, разумеется в игровой ситуации. В данном случае Заруба согласился именно на эту роль, поскольку, как он сам выразился, 'сильно врубился в историческую драму двадцатых годов'. — У нас в марксизме есть два метода — убеждение и принуждение. Первый метод не исключает элементов принуждения, но элементы принуждения подчинены требованиям гуманизма и составляют лишь подсобное средство. Мы за человека, за социализм и не признаем насилия как средства подавления человеческой воли. Государство для человека, а не наоборот.

— Тебе, Коба, говорить о гуманизме?! Тебе ли, самому великому двурушнику, говорить о свободе личности?! Но бог с тобой. Сегодняшний разговор имеет принципиальное значение для будущего. Поэтому я и изложу то, как и почему развивалась моя позиция построения социализма в нашей стране. Начнем с войны. Убежден, нельзя создавать армию без репрессий. Нельзя вести массы на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока гордые своей техникой бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади! Заметьте, впереди еще возможно спасение, слава, жизнь, а позади, если ты отступил, бросил позицию, ничего, кроме позора и смерти! Но армия все же не создается страхом. Царская армия распалась не из-за недостатка репрессий. Пытаясь ее спасти восстановлением смертной казни, Керенский только добил ее… Сильнейшим цементом новой армии были идеи Октября.

— Мы выиграли Великую Отечественную войну не потому, что спереди и сзади обложили советского солдата смертью, а потому, что у наших воинов была высокая коммунистическая сознательность, — сказал Сталин.

— Эти сказки ты мог бы рассказывать тем баранам, которых не успели зарезать, чтобы накормить тебя и таких чудовищ, как ты…

— А как вы побеждали, Лев Давидович? — спросил Квакин.

— Я бы сказал: использовал два метода. Метод вспышки, вулкана, взрыва, как угодно его назовите.