непоправимое в его судьбе?
Оставив спорщиков, он пошел туда, в темный угол под огромным окном, в котором непрерывным потоком неслись космы пурги.
Он застонал и даже как-то взметнулся на своей шконке. Надеюсь, что хоть стона моего не слышат Фил, Алекс и Игореха, эти притомившиеся мастурбаторы. Ни одной картины не могу оживить из исторических дебатов по хартии. Винегретный поток валится в тартарары. Даже пристально оглянувшись назад, не могу разобрать, чья борода там мотается, чья бритая башка катится в лузу. Только и осталось: иду псевдонебрежным шагом, как будто просто встал, чтобы размять затекшие конечности, потягиваюсь, якобы разминаю суставы, будто бы и не замечая, что кто-то там стоит в темном углу, а на самом деле приближаясь с каждым шагом к резкому повороту судьбы.
Теперь он видел их отражения в темном стекле. Черт побери, всякий становится моложе и, стало быть, красивше в этих темных отражениях, но эти двое, Он и Она, этот космический выродок и его вечная мечта, казались умопомрачительно великолепной юной парой.
Еще один шаг, и Ген услышит их беседу и по первому же слову поймет ее содержание. Шаг сделан. Он застывает в мнимой задумчивости. Он слышит ее голос:
«Каждый день одно и то же. Ну сколько это может продолжаться?»
Теперь он слышит его голос:
«Ну что ты хочешь? Каждый год „снеговая уродина“ гадская нас доводит! Пять месяцев зимы – отдай не греши!»
Так вот они о чем говорят – просто о зиме, об этих бесконечных метелях. Он сделал еще один шаг и оказался между ними.
«Ген, ты посмотри, что творится! – сказала она. – Мы так до дачи не доберемся».
«Ну и ночуйте в городе», – сказал Алмаз.
Вдруг Гена пронзила еще одна метельная одуряющая своей внезапной наглостью мысль. Они просто воспользовались словесным прикрытием, Он и Она. Впервые в жизни в этот вроде бы вечный союз этих основных местоимений вошел Другой. Всегда, на протяжении, почитай, двадцати лет, Он равнялся Я. Я и Она, Ген и Ашка, Генашка. Теперь Меня вытеснил Другой Он. Теперь, увидев медленно приближающееся отражение в темной стеклянной стене, они успели перестроиться и заменили свой страстный любовный диалог болтовней о метели.
За столом между тем по-прежнему кипели политические страсти. Верховодил Ясношвили. Никто, кажется, и не заметил, что двое из всесильного триумвирата отсутствуют. Один лишь из приглашенных интеллектуалов либерального наклонения, а именно сочинитель Базз Окселотл, внимательно приглядывался к слегка покачивающимся фигурам в темном углу конференц-зала. Там что-то происходит более важное, чем выработка хартии «Таблицы-М», думал он. Нет-нет, думал он, только не это. Тебя не для этого сюда пригласили. Вовсе не для того, чтобы измышлять какие-то романтические страдания. Смешно выискивать новых Карениных и Вронских в среде хищнических миллиардеров, в корпорации, занятой поисками залежей редкоземельных элементов по всей планете. Ты здесь сидишь среди присутствующих совсем не в роли поэта, никто здесь тебя не видит мечтателем в тамарисковых аллеях, никто тут не читал твоих романов. Здесь знают тебя как фигуру, некогда противостоящую тоталитарному режиму, как вернувшегося из изгнания представителя либеральной общественности, как автора постоянных колонок в трех либеральных изданиях, иными словами, как активного борца за гражданское общество. Он отгонял от себя все романические импульсы, однако не мог оторвать взгляда от трех фигур, медленно колеблющихся в полумраке, словно три утопленника в среде более плотной, чем воздух, ну, скажем, в воде, где они поддерживаются в вертикальном положении при помощи каких-то придуманных романистом грузил.
Вдруг Ашка оторвалась от грунта и пролетела через весь зал – к столу.
«Ребята, Ген предлагает всем и прямо сейчас лететь на Канары!»
Увы, всем трем корпоративным самолетам, вылетевшим в ту вьюжную матерь-щинскую ночь из Москвы на Канары, пришлось разворачиваться в воздухе едва ли не в виду вулкана Тенерифе, ибо первая новость столичной биржи сообщила в то утро об обвале рубля.
Не успели эти три борта взять отчетливый курс домой, как еще одна неслабая новость шарахнула по президентскому джету: предельно засекреченный источник дрожащим голосом сообщил, что семилетний Никодимчик пребывает в бессознательном состоянии. Нужно ли говорить о том, что его родители после этого сами впали если и не в бессознательное, то, во всяком случае, в невменяемое состояние. Ген окаменел, Ашка тряслась. Трое ближайших стражей корпорации и семьи, Сук, Шок и Алмаз, приняли решение садиться на Майорке и оттуда управлять операцией по спасению ребенка. Никто из них не знал, где находятся стратовские дети. Два года назад, после того как Алмаз раскрыл заговор МИО, Парасковья и Никодимчик были полностью засекречены за пределами родины чудесной. Время от времени родители их тоже исчезали, ссылаясь на вящую необходимость посетить по редкоземельным делам то Дубай, то Тасманию, и тогда люди ближайшего круга догадывались, что где-то, очевидно, совсем в противоположных местах на земном шаре, состоялась родительская встреча с отпрысками.
Через несколько часов после приземления на Майорке Ген и Ашка все-таки взяли себя в руки. Сук и Шок на зафрахтованном самолете были посланы в Балтимор для окончательных переговоров со знаменитыми профессорами. Макса отправили в швейцарский госпиталь для организации мобильной группы обслуживания. Через день он сообщил, что все указания выполнены, группа готова выдвинуться в...
«В чем дело, Макс, почему ты поперхнулся?» – свирепо спросила Ашка. Он не знал, что ответить. Просто спросить, куда перебрасывать группу обслуживания, не мог. Конечно, за два года в руководящем звене «Таблицы-М» он смог доказать преданность всему составу, не говоря уже об Ашке, и все-таки спросить напрямую, куда переправлять медсестер, аппаратуру, подсобный персонал, включающий переводчиков и охрану, то есть все то, что нужно для борьбы за жизнь Никодимчика Стратова, он не мог.
Наконец, она догадалась.
«Разве я не говорила тебе, куда надо лететь?»
«Нет, ты не говорила».
«В таком случае ты сам должен был догадаться».
«Почти догадался».
«Назови шифр».
Он назвал шифр Габона.
Она вздохнула с облегчением.
«Прости, Макс, что я сразу не догадалась о твоих сложностях. Вылетайте немедленно. Наши уже там. Мы с Геном вылетаем завтра».
Понимает ли она, что я готов отдать Никодимчику всю свою кровь плюс любой из моих органов для пересадки в придачу, и не только потому, что он ее сын, а просто потому, что это мальчик, попавший в беду, думал он, пересекая наискосок Средиземное море. Эта самопожертвенческая мысль, с одной стороны, бесконечно смущала его своей вроде бы наигранностью, театральщиной, с другой же стороны, при попытке изгнать ее из своей сути профессионального боевика он вдруг испытывал какой-то категорический императив спасения и вместе с ним высочайший духовный подъем, что-то вроде мощного музыкального сдвига, так или иначе связанного с его любовью к Ашке. В такие мгновения он понимал, что вопрос «ты откуда?», который вечно его мучил, теперь, через два года после того, как он пришел с повинной в «Таблицу», потерял свою остроту. По-прежнему не отвечая на него, он теперь хотя бы твердо и окончательно знал, что он из «Таблицы-М», что он член этой стратовской семьи, а Ясно, Сук и Шок – это его братья.
Все три группы, задействованные в транспортировке мальчика, собрались в Габоне на третий день после начала спасательной экспедиции. Всем было дано указание не распространяться о своих маршрутах. Вот так бывает даже в среде всесильных. Два-три щелчка Зевса – и рассыпаются все радужные планы и вместо Канар приходится лететь в Габон, куда из неведомой земли доставлен катастрофически изменившийся Никодимчик. Зевс, впрочем, может в одночасье сменить гнев на милость. Поставить, скажем, некоторую группу смертных на своей безразмерной ладони и освежить их милосердным дыханием из левой ноздри. И сразу все взрослые кинутся друг к другу обниматься и чуть ли не плакать от счастья, а семилетний Никодимчик в своем первозданном виде великолепного ребенка начнет прыгать то ли по этой всемогущей ладони, то ли по собственной кровати и ликовать от неожиданной встречи со своими родителями.
