— Никакого упоминания о Водяной Крысе, — захлопнув том, произнес председатель суда. — Ни единого. Как равно и о Кроте, и о летательном аппарате, которым вы, по вашему утверждению, управляли.

Выражение лица председателя не предвещало ничего хорошего. Нахмурившись, он продолжил говорить:

— Плохо, мистер Тоуд, очень плохо. К уже зачитанному и рассмотренному списку из ста шестнадцати обвинений, выдвинутых против вас, следует приплюсовать еще по крайней мере штук восемнадцать таковых. Среди них: дача ложных показаний, самозванство, выразившееся в стремлении выдать себя за другого, присвоение движимого (очень движимого) имущества, определяемого как механическое приспособление, в свою очередь именуемого летательным аппаратом…

Упоминание о летательном аппарате — его летательном аппарате, его прекрасной, воплотившейся в жизнь мечте, его очаровательной, послушной в управлении машине — высекло из Тоуда последнюю искру непокорности и возмущения. Ведь если он все правильно понял, они не смели предположить…

— Но… — протестующе перебил он председателя.

— «Но» — что? — громоподобно прорычал тот.

Тоуд моргнул и все же попытался насколько возможно гордо приподняться, распрямиться в железных тисках, сжимавших его. Только сейчас он ощутил всю тяжесть навалившейся на него физической и эмоциональной усталости.

— Я хотел сказать…

— Он хочет что-то сказать — добровольно и без принуждения! — хором проскандировал полный состав суда.

Посмотрев на судей, Тоуд набрал в легкие воздуха и заговорил. Говорил он, надо признать, довольно тихо, но решительно. И эта решительность росла в нем с каждой секундой.

— Я хотел… нет, я хочу сказать, что этот летательный аппарат действительно принадлежал мне, что снимает с меня обвинение в его краже, и я действительно летал на нем, что отводит обвинения в самозванстве. Я сожалею и раскаиваюсь в том, что мой аэроплан, пролетая над Городом, обеспокоил жителей и, может быть, создал для них угрозу, но…

Но больше Тоуд не смог ничего сказать: сила, воля к сопротивлению и надежда покинули его. Две большие горячие слезы скатились по его щекам. У него могли отнять свободу — пусть так! Могли отобрать даже жизнь! Но никто и ничто не могло, не имело права отбирать у него воспоминания о том великолепном, чудесном, героическом перелете, воспоминания, которому суждено было стать его единственным утешением и поддержкой в грядущие мрачные времена, будь то в долгие годы заточения, будь то в те краткие страшные последние мгновения, когда его поведут по тюремным коридорам в последний путь — к той решетке, за которой на фоне неба жадно распахнула свою пасть петля виселицы.

Зал погрузился в молчание, полное недоверия, сомнений, а также неуверенности в том, что следует делать дальше. Тишину совершенно неожиданно нарушил секретарь. Он чихнул.

— Апчхи! — звонко разнеслось эхом по гулкому помещению. И снова: — Апчхи!

Но если это чихание и представляло собой попытку секретаря привлечь внимание коллегии к какому- то пункту судебной процедуры, пропущенному ими в спешке, то ничего из этого не вышло. Выждав еще несколько секунд, председательствующий совершенно неожиданно, так что даже Тоуд оказался застигнут врасплох и вздрогнул от испуга, заявил следующее:

— Ввиду того что подсудимый опрошен, допрошен и выспрошен, ввиду его смиренного признания по большинству вменяемых ему эпизодов и, вполне вероятно, по нескольким еще не вмененным, мы, я полагаю, хотя бы из гуманных соображений, должны как можно быстрее вынести вердикт и огласить приговор, привести который в исполнение (а приводить там будет что, полагаю, в этом нам сомневаться не приходится) при первой же возможности, разумеется, если кто-либо из присутствующих…

— Апчхи! — снова чихнул секретарь.

— Ну да, если кто-либо из присутствующих не хочет что-либо сообщить суду. Секретарь, вы хотели что-то сказать?

— Ваша честь, в деле имеются материалы, свидетельствующие в пользу обвиняемого.

Ничто, даже землетрясение, случись оно прямо в этом зале, не смогло бы возыметь на судей большего эффекта, чем это краткое процедурное напоминание старого судебного секретаря.

Первым взял себя в руки председатель. Остальные судьи тем временем хватали ртами воздух, моргали глазами и расстегивали воротники. Двое даже сняли с себя тяжелые парики.

Председатель прищурился и спросил:

— Вы сказали «материалы». Их что, несколько?

— Три единицы, ваша честь. Насколько это доступно моему скромному пониманию, две из них — связанные между собой обращения к суду, свидетельствующие в пользу подсудимого. Третья же представляет собой свидетельство опознания личности подсудимого в эпизоде, который также может быть трактован в его пользу.

— И что, готовы они, эти материалы?

— Не только готовы, но и переплетены, ваша честь.

В зал был внесен последний том документов. Настолько мал и тонок он был, настолько несерьезно и невнушительно выглядел, что принести его судьям было поручено младшему помощнику помощника секретаря.

— Как того требует процедура, ваша честь, — желая заручиться поддержкой буквы закона, заметил секретарь.

Судьи с отвращением и презрением посмотрели на легшую перед ними на стол брошюрку. Наконец один из них со вздохом сказал:

— Я полагаю, что мы все-таки должны взглянуть на эти филькины грамоты.

С этими словами он открыл обложку, заглянул в текст и… замер с открытым ртом.

— Но… но… — только и смог выдавить он из себя, явно парализованный тем, что прочел.

— Но… — повторил вслед за ним другой судья, заглянув в бумаги и молча передавая их третьему.

— Но, — сказал тот, — это же запрос от имени ни больше ни меньше как самого…

Набранное крупным жирным шрифтом слово, помещенное в верхней части листа толстой тисненой бумаги, напечатанный ниже адрес, а в самом низу — должность и имя не оставляли никаких сомнений и сеяли смятение в сердцах и головах судей. Бумага, несомненно, появилась на свет в недрах канцелярии столь могущественной, влиятельной, осведомленной и уважаемой газеты, что можно было бы сказать: к правдивой информации она имеет точно такое же отношение, как Банк Англии — к фунту стерлингов.

— По-моему, этого вполне достаточно, — высказал общую мысль один из судей. — Или все же рассмотрим остальные материалы?

Вопрос оказался риторическим. Следуя процедуре, судьи зачитали вслух все три документа, немало удивив обалдевшего Тоуда тем, с каким почтением наряду с именем главного редактора самой главной газеты не только страны, но и мира они произносили явно не знакомые им до того имена мистера Барсука и мистера Прендергаста.

— Впечатляет, надо признать, — пробормотал председатель.

— Похоже, дела идут к лучшему, — ободряюще шепнул секретарь на ухо Тоуду. — Вполне возможен благополучный исход.

Тоуд напрягся, чувствуя, что вновь, в который раз за его жизнь, его будущее повисло на волоске.

Председательствующий, явно не испытывавший симпатий к подсудимому и желающий отстоять честь мундира, решил утопить сомнения в юридической казуистике.

— Проблема сводится и одновременно разрешается в одном документе — свидетельстве об опознании личности подсудимого, — забубнил он. — Разве подсудимый, находящийся сейчас в зале, не Тоуд? А если он — Тоуд, то он виновен, исходя хотя бы из самолично сделанных им признаний.

— Апчхи!

— Да, секретарь. Что еще вы хотите нам сообщить?