пробудиться. Они решили ничего не говорить Джейн — мол, мама плохо чувствует себя после рождения ребенка, и только. Да и как они могли открыть девочке правду?

Верни сидел возле больничной койки Лиз. Было уже очень поздно. Лиз полулежала. Над каждой ее грудью, в тех местах, где производилась биопсия, было наклеено по кусочку пластыря. Теперь ей в любом случае пришлось бы отказаться от кормления ребенка грудью. Он плакал где-то дома, она же рыдала в объятиях Берни здесь, в больнице, пытаясь выразить весь ужас своего положения.

— У меня такое чувство, что я отравлю его, если буду продолжать кормить грудью… Какой ужас! Ты только подумай, что все это может значить!

Он сказал ей то, что было прекрасно известно им обоим:

— Рак не заразен.

— Откуда ты это знаешь? Может быть, я подхватила его где-то на улице! Какой-то микроб вошел в меня — и все. Это могло произойти где угодно, даже в той больнице, где я рожала…

Она шмыгнула носом и вопросительно посмотрела на Берни. Они так до конца и не могли понять всей серьезности ситуации. Казалось, это происходит не с ними, а с кем-то другим…

В эти дни он звонил своему отцу раз по пять в сутки. В Нью-Йорке их уже ждали — к приезду Лиз все было готово. Перед тем как забрать Лиз из больницы, Берни вновь позвонил в Нью-Йорк.

— Как только вы приедете, они ею займутся, — мрачно ответил ему отец. Руфь, сидевшая возле него, рыдала в голос.

— Отлично. — Можно было подумать, что Берни получил радостное известие. — Это действительно лучшие специалисты?

— Да, несомненно. — Отец говорил очень тихо — сердце его было переполнено жалостью к своему единственному сыну и к женщине, которую тот любил. — Берни, об этом трудно говорить… Вчера я переговорил с Йохансеном… Метастазы чрезвычайно разрослись… — Как он ненавидел это слово. — Ее не мучают боли?

— Нет. Но она все время чувствует, себя крайне усталой.

— Передавай ей привет от нас с мамой.

Лиз в этом нуждалась так же, как нуждалась и в их молитвах. Когда Берни повесил трубку, он увидел стоявшую в дверях спальни Джейн.

— Что случилось с мамой?

— Она… она просто очень устала, моя хорошая. Мы ведь тебе уже говорили об этом — помнишь? Рождение ребенка стоило ей дорого. — Он заставил себя улыбнуться, чувствуя, как к горлу подступил комок, и нежно взял девочку за плечи.

— Людей не берут в больницу, если они просто устали.

— Ну почему же, иногда как раз берут. — Берни поцеловал Джейн в носик. — Сегодня мама приедет домой. — Он вздохнул, понимая, что девочку надо будет как-то подготовить. — На той неделе мы все отправимся в Нью-Йорк — к бабушке и дедушке. Представляешь, как будет здорово?

— Маму опять положат в больницу? Джейн знала слишком много. Наверняка она подслушала какой-то из его разговоров.

— Может быть. На пару деньков.

— Но зачем?! — Нижняя губа затряслась, а на глаза навернулись слезы. — Что с ней?

Отчаяние, с которым были произнесены последние слова, ясно говорило о состоянии души девочки: она прекрасно понимала, что с мамой ее что-то не так.

— Мы должны обходиться с ней очень-очень бережно, — сказал Берни сквозь слезы. — Ты понимаешь меня? Очень-очень бережно.

— Я знаю.

— Я понимаю… И я тоже это знаю… Увидев, что он плачет, Джейн своей маленькой ручкой вытерла ему слезы.

— Ты очень хороший, папа.

На глаза Берни вновь навернулись слезы. Они с Джейн стояли так целую вечность. Это было хорошо для них обоих — общая тайна только сблизила их. Тайна общей любви и заботы.

Джейн ждала Лиз в машине, сжимая в руках букет нежных розовато-белых роз. Едва оказавшись в машине, Лиз посадила девочку себе на колени, и Джейн с Берни стали наперебой рассказывать ей о том, что делал Александр этим утром. Казалось, они оба понимали, что спасти Лиз может теперь только их любовь и забота, и поэтому то и дело пытались рассмешить ее или сказать что-нибудь особенно приятное. Эта общая забота легла на их плечи тяжелой ношей.

Едва оказавшись дома, Лиз тут же поспешила к Александру, который, завидев ее, радостно заверещал и замахал ручками. Лиз подхватила ребенка и, расстегнув платье, стала кормить грудью, время от времени слегка морщась от боли в ранках, оставшихся после недавней биопсии.

— Ты долго собираешься кормить его грудью, мам? Джейн стояла в дверях, глядя на мать широко открытыми голубыми глазами, в которых читалась тревога.

— Нет. — Лиз грустно покачала головой. Молоко у нее все еще было, но она решила прекратить кормить им своего ребенка, что бы ей там ни говорили. — Он уже большой мальчик. Правда, Алекс?

Она боялась расплакаться и поэтому поспешила уйти в соседнюю комнату, где ее никто не видел. Джейн вернулась в детскую и, взяв в руки любимую куклу, уставилась в окно.

Берни и Трейси готовили на кухне обед. Дверь была закрыта, а кран включен на полную мощность. Берни плакал, вытирая глаза кухонным полотенцем. Трейси время от времени, пытаясь приободрить Берни, похлопывала его по плечу. Когда Лиз рассказала ей о том, что с ней, Трейси долго плакала, но теперь она уже была исполнена решимости помогать им всем: Лиз, Берни и детям, и поэтому была не вправе тратить силы понапрасну.

— Может, выпьешь что-нибудь? Он покачал головой и, вздохнув, посмотрел в лицо Трейси:

— Что мы можем для нее сделать? Он выглядел совершенно беспомощным. По щекам его катились слезы.

— Все, что в наших силах, — ответила Трейси. — Только в этом случае может произойти чудо. Так оно в жизни и бывает.

Онколог был так искренен с ними еще и потому, что он уже ничем не мог помочь Лиз. От химиотерапии же она, как и прежде, отказывалась наотрез. Оставалось уповать на бога или на чудо.

— Она не хочет делать химиотерапию.

Берни понимал: ему нужно как-то взять себя в руки. В таком состоянии, как сейчас, он был ни на что не способен. Ничего более страшного, ничего более ужасного с ними произойти не могло, и он никак не мог поверить, что все это правда, что Лиз действительно больна раком.

— Ты ее за это осуждаешь? — спросила Трейси, продолжая готовить салат.

— Нет… Но говорят… иногда это дает какой-то эффект…

Как сказал Йохансен, речь могла идти только о ремиссии, длительной ремиссии… Пятьдесят лет, или десять, или пять, или… год…

— Когда же вы отправляетесь в Нью-Йорк?

— На этой неделе. Отец уже обо всем побеспокоился. Я известил Пола Бермана, своего босса, что поехать в Европу я не смогу. Он воспринял это как должное. Все сочувствуют нашему горю.

В магазине он не был уже два дня и не знал, когда же он сможет туда вернуться. Управляющие пообещали на время его отсутствия взять все в свои руки, заверив Берни, что ему не о чем волноваться. В магазине его действительно любили.

— Может быть, в Нью-Йорке они посоветуют что-то иное…

Но этого не произошло. Доктора в один голос сказали то же самое: химиотерапия. Молитвы. Чудеса. И ни слова больше. Берни вновь сидел у ее больничной койки. Ему стало казаться, что Лиз начинает таять на глазах. Лиз теряла вес, круги под ее глазами стали глубже. Казалось, она стала жертвой каких-то зловещих страшных чар. Берни взял жену за руку. Губы ее дрожали, им обоим было страшно. На сей раз он ничего не скрывал. Они держались за руки и плакали… Они все еще были вместе.

— Как дурной сон, правда?

Она пригладила волосы и вдруг с ужасом подумала о том, что их скоро не будет. Когда они вернулись в Сан-Франциско, Лиз согласилась на химиотерапию. Берни хотел уже было уволиться из «Вольфа» и