Адам рывком повернулся к Ли.

— Это правда?

— У меня нет противоядия, — сказал Ли. — Да. Это правда.

Адам стоял, пошатываясь, в свете фонаря; потом крутнулся, бросился куда-то прочь. Слышен был его тяжкий бег. Спотыкается, упал, ломая ветви кустов; продирается дальше по склону. Вот уж он наверху, за гребнем холма — и только тогда шум утих.

— Ваше лекарство действует, как яд, — сказал Ли.

— Ответственность на мне, — сказал Самюэл. — Я давным-давно усвоил одну истину. Если твоего пса отравили стрихнином и он лежит подыхает, возьми топор и неси пса к чурбаку, на котором рубишь дрова. Дождись нового приступа судорог и тут-то отруби псу хвост. И, если стрихнин не слишком успел внедриться в кровь, пес может выздороветь. Потрясением боли возможно перебороть яд. А без этого подохнет непременно.

— Но откуда вы знаете, что это сходный случай?

— А я и не знаю. Но без этого он бы непременно умер.

— Вы смелый человек, — сказал Ли.

— Нет, я старый человек. И если вина ляжет мне камнем на сердце, то уж ненадолго.

— Как вы думаете, что он теперь сделает? — спросил Ли.

— Не знаю, — сказал Самюэл. — Но по крайней мере перестанет хохлиться, сидеть сычом. Посвети мне, пожалуйста.

При желтом свете фонаря Самюэл взнуздал Акафиста, вложил удила, чуть не напрочь стертые лошадиными зубами. Мартингалом

Самюэл давно уже не пользовался, и старый коняга волен был ронять понуро голову в оглоблях или, остановясь, щипать придорожную траву. Самюэлу это не мешало. Он ласково надел коню подхвостник, и Кафи, избочась, попытался лягнуть хозяина. Когда тот кончил запрягать, Ли сказал:

— Не возражаете, если я сяду рядом, немного провожу вас? Назад вернусь пешком.

— Садись, — сказал Самюэл, как бы не замечая, что Ли поддерживает его под локоть, помогает подняться в тележку.

Ночь была темным-темна, и Кафи выражал свое неудовольствие ночной ездой — то и дело спотыкался.

— Давай же. Ли. Говори, что хотел сказать, — произнес Самюэл.

Ли не удивился его догадливости.

— Я, наверно, тоже люблю всюду совать нос, — сказал он. — И вот сейчас недоумеваю. Я вроде бы могу оценивать вероятность людских поступков, но вы меня просто ошарашили. Я бы поспорил на что угодно, что уж вы-то Адаму не скажете.

— А ты знал о ней?

— Разумеется, — сказал Ли.

— А мальчикам известно?

— Не думаю. Но рано или поздно все равно узнают. Сами знаете, как жестоки дети. Рано или поздно им крикнут на школьном дворе, кто такая их мать.

— Ему, пожалуй, следует увезти их отсюда, — сказал Самюэл. — Ты обмозгуй это. Ли.

— Вы не ответили на мой вопрос, мистер Гамильтон. Как вы решились ему сказать?

— А я, по-твоему, так уж был не прав, что сказал?

— Нет, я этого совсем не думаю. Но мне всегда казалось, что вам не свойственна твердая, упрямая решительность. Так я оценивал вас. Вам, может, неинтересно меня слушать?

— Укажи мне человека, которому неинтересно слушать, как его оценивают. Продолжай.

— Вы человек добрый, мистер Гамильтон. И мне всегда казалось, что эта доброта исходит из нелюбви к тревогам. Притом ваш разум легконог, словно ягненок, резвящийся на ромашковом лугу. Вам, насколько я знаю, не присуща бульдожья хватка. А сейчас этот ваш внезапный поступок разрушил все мое представление о вас.

Кафи неспешно вез тележку, спотыкаясь в колеях. Намотав вожжи на кнутовище, воткнутое сбоку, Самюэл погладил бороду, бело мерцающую в звездном свете. Снял свою черную шляпу, положил себе на колени.

— Этот поступок меня самого удивил не меньше, чем тебя, — сказал он. Но если хочешь знать его причину, обрати взор на себя.

— Не понял.

— Если бы ты рассказал мне о своих разысканиях раньше, то, возможно, многое бы у меня пошло иначе.

— Все еще не понял.

— Берегись, Ли, не буди во мне говорливого ирландца. Я тебе сказал, ирландское на меня находит полосами. И вот сейчас я чувствую — находит.

— Мистер Гамильтон, вы уезжаете и уже не вернетесь, — сказал Ли. — Вы на долгую жизнь не настроены.

— Это верно, Ли. Но как ты догадался?

— Вокруг вас присутствие смерти. Она на вас словно сиянье.

— Не думал я, что кто-нибудь это увидит, — сказал Самюэл. — Знаешь, Ли, мне моя жизнь кажется музыкой — не всегда хорошей, но все-таки имеющей строй и мелодию. И уже давно ее играл неполный оркестр. И звучала только одна нота — неизбывная нота печали. Я не один такой, Ли. Думается мне, слишком многие из нас заканчивают жизнь на грустной ноте поражения.

— Может быть, сейчас у людей чрезмерный достаток, — сказал Ли. — Я заметил, богатые особенно страдают неудовлетворенностью. Одень человека, насыть, дай ему хороший дом — и он умрет с тоски.

— И все изменили твои два заново переведенных слова: «Можешь господствовать». Они взяли меня за горло и тряхнули. И когда голова перестала кружиться, открылся путь — новый и светлый. И моя жизнь, которая кончается, идет теперь к чудесному окончанию. У моей жизни теперь новая, прощальная мелодия, как птичья песня в ночи.

— Вот так же подействовало это на моих старых родичей, — сказал Ли, вглядываясь в Самюэла сквозь мрак.

— «Ты можешь господствовать над грехом». Да, в этом суть. Не верю я, что все люди кончают поражением. Могу назвать тебе с десяток победивших — и как раз ими-то и жив мир. В битвах духа, как во всяких войнах, только победителей увековечивает память. Конечно, большинство бойцов гибнут побежденными, но есть и другие, что, подобно столпу огненному, ведут испуганных людей сквозь темноту. «Ты можешь, ты можешь!» Какое торжество] Верно, что мы слабы, недужны, сварливы, но если бы этим все в нас исчерпывалось, то мы исчезли бы с лица земли много тысяч лет назад. Только и осталось бы от человечества, что несколько кусков окаменелой челюсти с обломанными зубами в пластах известняка. Но все меняет возможность выбора возможность победы! Прежде я этого не сознавал и не принимал. Понимаешь теперь, Ли, почему я сказал Адаму? Я воспользовался возможностью выбора. Может, я ошибся, но, сказав Адаму, я и его заставил либо жить по-настоящему, либо очистить место. Как звучит это слово. Ли?

— Тимшел, — ответил Ли. — А сейчас я сойду.

— Далеко тебе будет идти.

Тележка остановилась. Ли сошел.

— Самюэл! — произнес он.

— Вот я, — отозвался со смехом старик. — Лиза сердится, когда я откликаюсь, как библейский Самуил.

— Самюэл, ты превзошел меня мыслью и делом.

— Уходящему так и положено, Ли.

— Прощай, Самюэл. — И с этими словами Ли торопливо зашагал обратно к дому. Услышал скрежет железных шин по камням, обернулся, глядя вслед тележке, взъезжающей по склону, — и на звездном фоне неба увидел старого Самюэла в белом ореоле седин.