Яков Свердлов, наш первый президент. Или тот же Троцкий… — При этом имени он понизил голос и оглянулся по сторонам. — Или, скажем, герой гражданской войны Иона Якир. Революция дело такое: кто был ничем, тот станет всем, и наоборот. Так вот те-то, что стали ничем, проигравшая сторона, белая Россия, всю вину за свое поражение на евреев свалила и так их возненавидела, как никогда прежде. Им мерещилось, что все коммунисты — сплошные евреи.

А победители? Рабочий класс и крестьянство? Они, думаешь, полюбили евреев? Вот то-то. Им тоже евреи глаза намозолили, проели плешь. Строится новая Россия, а куда ни сунься — в руководстве еврейские носы. Литвинов, понимаешь, заправляет внешними делами России, министр иностранных дел. Ягода — внутренними, народный комиссар внутренних дел, рубит головы налево и направо, учит русский народ любить советскую власть. А народ-то невзлюбил. И в первую очередь кого? Тех же евреев.

А почему? Потому что на евреев легче всего валить все беды. И свои и чужие. Евреи испокон веку при всех властях были козлами отпущения. А советская власть, думаешь, глупее других? Откажется от такого удобного козыря? Дудки! Нема дурных!

Спроси людей, они тебе скажут, евреи — хитрый народ, их на мякине не проведешь. А спроси меня, и я тебе скажу — дурни твои евреи. Даже глупее нас, славян. Гляди, какую шутку Сталин с ними сыграл? Во всех странах, куда коммунисты пришли, он евреев посадил во главе. Из местных. Которые до нужной поры в Москве отсиживались. В Чехословакии этот, как его… Рудольф Сланский. В Венгрии — Матиас Ракоши. В Польше — ну, как его?.. Берман… и еще другие… в Румынии, в Болгарии. Еврейскими руками всякое сопротивление местного населения было сломлено, а как порядок навели, евреев — под метелочку. Объявили шпионами и сионистами… Кого — в петлю, кого — в тюрьму. А главное, чего добились, — население-то не коммунистов винит в своих бедах, а евреев… хоть их уж в этих странах нет и в помине. Понял?

Он уставился на меня склеротическими, в паутине красных прожилок, глазами и облизал усы.

— Понял? Ты не обижайся за правду. А лучше поставь мне еще сто грамм. Выпьем за то, чтобы мои слова тебе наукой были… чтобы я мог при случае похвалиться знакомством… с единственным умным евреем…

Я заказал ему еще сто граммов водки. И напрасно. Он еле выцедил ее. Кашлял, давился. Но ни капельки не оставил на дне стакана. И сразу впал в буйство. Выскочил на улицу, в гневе огляделся вокруг и, как в былые комендантские годы, напустился на армейского капитана, шедшего под руку с женщиной.

— Как стоишь? — гаркнул отставной комендант, загородив ему дорогу. — Смирно! Руки по швам! Доложить по форме! Кто таков? По какому заданию прибыл… во вверенный мне город.

Вокруг них быстро росла толпа.

Капитан не обладал чувством юмора и, не долго думая, ударил его. Таратута плюнул кровью ему в лицо, а потом и его спутнице. Послышались милицейские свистки. Подъехал на джипе комендантский патруль. Григория Ивановича в городе знали и давно всерьез не принимали, считая городским посмешищем, и поэтому патруль, заломив ему назад руки и добавив пару зуботычин, увез в городской вытрезвитель. Я требовал, чтобы и меня взяли. Чтобы там рассказать, как все было, и попытаться вызволить бедолагу. Но меня из джипа вытолкали. И последнее, что я слышал, были слова Григория Ивановича, кричащего через плечи солдат:

— Будь умным евреем! Понял? Майор Таратута тебе не враг!

Но, странное дело, другой человек, которого никем иным, как врагом, и притом даже моим личным, я не мог не считать, высказал примерное такое же мнение о евреях и причинах их бед. Этим человеком был мой тесть, отец Лаймы, военный преступник, участвовавший в массовых убийствах евреев и, весьма возможно, своими руками умертвивший мою мать.

Мигая своими белесыми поросячьими ресницами, он смотрел мне в глаза и говорил жемайтийской скороговоркой:

— Сами евреи себе петлю на шею накинули. Сами. Разве плохо им жилось в Литве при Сметоне, до самого прихода русских? Кто их трогал? Кто обижал? Куда лучше других литовцев жили. Сравни ваш дом на Зеленой горе и мой, в Шанцах. Кому было быть недовольным? Мне? Или евреям? А на деле что вышло? Как пришел трудный час для Литвы, я свою голову под удар подставил, а ваши… то есть евреи… над моей головой топор занесли. Бросились служить нашим врагам, оккупантам. А тем только этого и надо. Где возьмешь лучших лакеев, чем местные евреи? И язык литовский знают, и кто кем был, где живет, у кого скрывается.

Чьими руками проводились аресты? Кто угонял литовцев в Сибирь? Кто сразу вылез в начальство, стал командовать? Таких подонков среди литовцев нашлось всего лишь пара десятков… не больше. Мы — народ маленький, но сплоченный. Не привыкли лизать чужой сапог. Будь он хоть русским, хоть немецким. И черта с два русским удалось бы так легко нас придушить, не пойди к ним в услужение наша пятая колонна — литовские евреи.

Вот почему, дорогой мой, когда немцы вышибли русских, — а уж как Гитлер евреев не терпел, рассказывать нечего, — гнев литовцев направился в одну сторону — против собственных евреев. Мы сами сделали всю работу. Это было отмщением. За наши слезы, за нашу кровь, за наше унижение.

Так вот, считай, мы квиты. А то, что теперь русские гоняют вашего брата, то это не только насмешка судьбы, но и весьма и весьма логично. Запомни, нельзя долго танцевать на чужих свадьбах. Протрезвятся и выгонят взашей. Так вот сейчас и с евреями.

Винцаса, приговоренного к пожизненной каторге, выпустили из лагеря через десять лет. То ли за примерное поведение, то ли потому, что к тому времени во всей России так загулял антисемитизм, что убийство евреев во время войны уже не считалось таким уж большим преступлением.

Винцас вернулся из Сибири в Каунас. Вернулся один. Жена умерла в ссылке. Он постарел, как-то усох. Но не очень изменился. Волосы на голове оставались густыми, как в молодости. Лишь кое-где пробивалась незаметная среди рыжины седина. И зубов не потерял. Сохранил свои. Правда, пожелтели они, как у лошади. От крутой сибирской махорки.

Он нажил на каторге туберкулез. И кашлял по ночам, сплевывая в ладонь.

Он явился без предупреждения к нам. На Зеленую гору. Его хибару в Шанцах давно снесли, и на том месте теперь был стадион. Винцас остался без жилья. И естественно, пошел к дочери. Кроме Лаймы, у него никого родных в Каунасе не осталось в живых.

Лайма, конечно же, не отказала отцу в гостеприимстве и предоставила ему кров в том самом доме, который он занял во время войны, когда евреев угнали в гетто, и из которого ему пришлось съехать после войны. Из-за меня. Единственного законного наследника оставшейся после гибели нашей семьи