Милость свою, не вражду. Но превыше всякой награды
Я молю об одном: не покинь моей матери старой!
Вместе со мной уплывала она, нигде не осталась.
Ей об опасностях знать, ожидающих сына, не должно,
Я не простившись уйду, ибо – тьмой ночной и рукою
Правой твоею клянусь – не снести мне слез материнских.
Если с этой уйти мне позволишь надеждой, – смелее
Встречу превратности я'. Всколыхнулись души дарданцев,
Пролили слезы мужи, и всех обильней – Асканий:
Образ сыновней любви об отце напомнил и сердце
'Верь, исполню я все, что твоих достойно деяний.
Именем лишь для меня от родной моей матери будет
Впредь отличаться она: благодарность за сына такого
Ей воздастся. И знай: чем бы ваш ни кончился подвиг, —
Все, чем тебя наградить я сулил при счастливом исходе,
Матери будет твоей и вашему отдано роду'.
Так он промолвил в слезах и снял свой меч золоченый, —
Выкован был этот меч Ликаоном, искусником кносским,
Нису Мнесфей отдает мохнатую львиную шкуру,
Сняв ее с плеч, и верный Алет с ним меняется шлемом.
Быстро доспехи надев, друзья уходят – и всюду,
Вплоть до ворот, где стоит караульный отряд, пожеланья
Бремя несущий забот, что лишь зрелому мужу под силу,
Просит отцу передать и то и это – но ветер
Тщетные речи его между туч летучих разносит.
Вышли друзья, в ночной темноте через рвы перебравшись,
Рутулам. Видят они: на траве лежат италийцы,
Скованы сном и вином; над рекою в ряд колесницы
Дышлами кверху стоят; меж колес и разбросанной сбруи
Люди вповалку лежат, и кувшины с вином, и оружье.
Здесь нам идти. Но чтоб нас враги врасплох не застигли,
В спину вонзив нам мечи, – сторожи, назад озираясь,
Я же расчищу твой путь, проложу тебе шире дорогу'.
Шепотом вымолвив так, на Рамнета надменного тотчас
Сон выдыхал из широкой груди в забытьи непробудном;
Царь и Турну-царю из гадателей самый любезный,
Все же не мог он свою отсрочить гибель гаданьем.
Рема прислужников трех, где попало лежавших меж копий,
Что у ног лошадей примостился, голову свесив,
Шею ударом меча разрубает; потом господину
Голову сносит и труп на подстилке, пропитанной кровью,
Он оставляет лежать. Не щадит и Ламира и Лама
Долго в ту ночь веселился Серран, но Лиэем обильным
Был побежден и уснул; а счастливей бы все обернулось,
Если б веселье и пир продолжались всю ночь до рассвета.
Словно несытый лев, что в овчарне мечется полной, —
Пастью кровавою скот беззащитный, затихший от страха, —
Так же сеял смерть Эвриал: увлеченный убийством,
Воинов он безымянных разил без числа и без счета;
К спящим подкравшись, убил он Абариса, Фада, Гербеза;
Спрятаться в страхе хотел, за огромным присевши кратером,
В грудь вонзил Эвриал, едва лишь враг приподнялся,
До рукояти клинок и вновь из раны смертельной
Алый выдернул меч. Умирающий Рет изрыгает
К стану Мессапа уже подбирается он, где последний
Хворост в костре догорал и, стреножены, кони щипали
В сумраке ночи траву. Но окликнул Нис Эвриала,
Видя, что друг обуян сверх меры жаждой убийства:
Путь мы открыли себе! Не довольно ли мстить италийцам?'
Тут побросали они серебра литого доспехи,
Снятые с вражеских плеч, и ковры, и прекрасные чаши, —
Только взял Эвриал золотым блиставший набором
Щедрым Цедиком в дар тибуртинскому Ремулу послан, —
Дружбы взаимной залог, – и завещан Ремулом внуку.
Им – ненадолго, увы! – Эвриал опоясался храбрый;
Стан покидают друзья, поспешая к местам безопасным.
Той порою отряд из столицы ехал латинской,
Выслан был он вперед на равнине оставшимся войском
С вестью к Турну-царю. Прикрываясь большими щитами,
К стану царя приближались они и к стенам троянцев,
Но увидали вдали, как на левую тропку свернули
Двое друзей: ударил в глаза лучом отраженным
Шлем Эвриала во мгле и беспечного юношу выдал.
'Стойте! Кто вы, мужи? Зачем спешите с оружьем?
Держите путь свой куда?' Но, в ответ не промолвив ни слова,
Юноши в лес устремились бегом, на тьму полагаясь.
Тотчас всадники врозь по знакомым рассыпались тропам,
Лес был велик и дремуч, и в дебрях падубов черных,
В гуще колючих кустов, в непролазных терновника чащах
