Поэма Есенина вроде тех старинных православных иконок, на которых образописцы изображали бога отдыхающим после сотворения мира на полатях под лоскутным одеялом.
А на полу рисовали снятые валенки. Сам же бог — рыжебородый новгородский мужик с желтыми мозолистыми пятками.
Петр I предавал такие иконы сожжению как противные вере. Римские папы и кардиналы лучше его чувствовали искусство. На иконах в соборах Италии — святые щеголяют модами эпохи Возрождения.
Свои поэмы по главам мы читали друзьям. Как-то собрались у нас: Коненков, Мейерхольд Густав Шлет, Якулов. После чтения Мейерхольд стал говорить о постановке «Пугачева» и «Заговора» у себя в театре.
— А вот художником пригласим Сергея Тимофеевича, — обратился Мейерхольд к Коненкову, — он нам здоровеннейших этаких деревянных болванов вытешет.
У Коненкова вкось пошли глаза:
— Кого?
— Я говорю, Сергей Тимофеевич, вы нам болванов деревянных…
— Болванов?
И Коненков так стукнул о стол стаканом, что во все стороны брызнуло стекло мельчайшими брызгами.
— Статуи… из дерева… Сергей Тимофеевич…
— Для балагана вашего.
Коненков встал:
— Ну, прости, Серега… прости, Анатолий… я пойду… пойду от «болванов» подальше…
Обиделся он смертельно.
А Мейерхольд ничего не понимал: чем разобидел, отчего заварилась такая безладица.
Есенин говорил:
— Все оттого, Всеволод, что ты его не почуял… «Болваны»!.. Разве возможно!.. Ты вот бабу так нежно по брюху не гладишь, как он своих деревянных «мужичков болотных» и «стареньких старичков»… в мастерской у себя никогда не разденет их при чужом глазе… Заперемшись, холстяные чехлы снимает, как с невесты батистовую рубашечку в первую ночь… А ты — «болваны»… разве возможно!..
Есенин нравоучил, а Якулов утешал Мейерхольда на свой якуловский неподражаемый манер:
— Он… гхе-гхе… Азия, Всеволод, Азия… вот греческую королеву лепил… в смокинге из Афин приехал… из бородищи своей эспаньолку выкроил… ну, думаю, — европейский художник… а он… гхе-гхе… пришел раз ко мне, ну… там шампанское было, фрукты, красивые женщины… гхе-гхе… он говорит: двинем ко мне, на Пресню, здесь, гхе-гхе, скучно… чем, думаю, после архипелага греческого подивит… а он в кухню к себе привез… водки две бутылки… гхе-гхе… огурцов соленых, лук головками… а сам на печь и… гхе-гхе… за гармошку… щиблеты снял, а потом… гхе-гхе… пойте, говорит: «Как мы просо сеяли, сеяли»… можно сказать, красивые женщины… гхе-гхе… жилет белый… художник европейский… гхе-гхе… Азия, Всеволод, Азия…
44
Больше всего в жизни Есенин боялся сифилиса. Выскочит, бывало, на носу у него прыщик величиной с хлебную крошку, и уж ходит он от зеркала к зеркалу суров и мрачен.
На дню спросит раз пятьдесят:
— Люэс, может, а?… а?…
Однажды отправился даже в Румянцевку вычитывать признаки страшной хворобы.
После того стало еще хуже — чуть что:
— Венчик Венеры!
Когда вернулись они с «Почем-Солью» из Туркестана, у Есенина от беспрерывного жеванья урюка стали слегка кровоточить десны.
Перед каждым встречным и поперечным он задирал губу:
— Вот кровь идет… а?… не первая стадия?… а?…
как-то Кусиков устроил вечеринку. Есенин сидел рядом с Мейерхольдом.
Мейерхольд ему говорил:
— Знаешь, Сережа, я ведь в твою жену влюблен… в Зинаиду Николаевну… Если поженимся, сердиться на меня не будешь?..
Есенин шутливо кланялся Мейерхольду в ноги:
— Возьми ее, сделай милость… По гроб тебе благодарен буду.
А когда встали из-за стола, задрал перед Мейерхольдом губу:
— Вот… десна… тово…
Мейерхольд произнес многозначительно:
— В Да-а…
И Есенин вылинял с лица, как ситец от июльского солнца.
Потом он отвел в сторону «Почем-Соль» и трагическим шепотом сообщил ему на ухо:
— У меня сифилис… Всеволод сказал… а мы с тобой из одного стакана пили… значит…
У «Почем— Соли» подкосились ноги.
Есенин подвел его к дивану, усадил и налил в стакан воды:
— Пей!
«Почем-Соль» выпил. Но скулы продолжали прыгать.
Есенин спросил:
— Может, побрызгать?
И побрызгал.
«Почем— Соль» глядел в ничто невидящими глазами.
Есенин сел рядом с ним на диван и, будто деревянный шарик из чашечки бильбоке, выронил с плеч голову на руки.
Так просидели они минут десять. Потом поднялись и, волоча ступни по паркету, вышли в прихожую.
Мы с Кусиковым догнали их у выходной двери.
— Куда вы?
— Мы домой… у нас сифилис…
И ушли.
В шесть часов утра Есенин расталкивал «Почем-Соль»:
— Вставай… К врачу едем…
«Почем-Соль» мгновенно проснулся, сел на кровать и стал в одну штанину подштанников всовывать обе ноги.
Я пробовал шутить:
— Мишук, у тебя уже начался паралич мозга!
Но, когда он взъерошил на меня глаза, я горько пожалел о своей шутке.
Зрачки его в ужасе расползались, как чернильные капли, упавшие на промокашку.
Бедняга поверил.
Есенин с деланным спокойствием ледяными пальцами завязывал галстук.
Потом «Почем-Соль», забыв одеть галифе, стал прямо на подштанники натягивать сапоги.
Я положил ему руку на плечо:
— Хотя ты теперь, Миша, и «полный генерал», но все-таки сенаторской формы тебе еще не полагается!
Есенин, не повернувшись, сказал, дрогнув плечами:
— А ты все остришь!.. даже когда пахнет пулей браунинга… — И с сокрушенной горестью: — Это —