заряженное пулей, лежало наготове на каждом дереве. Так что на обледенелой земле неизменно оставалось по два убитых волка. Таким образом Козимо уничтожил множество волков, и после каждого выстрела стая вслепую кидалась наутек, а прибегавшие на вой охотники добивали уцелевших. Об охоте на волков Козимо впоследствии повествовал по-разному, и я затрудняюсь сказать, какая из этих версий истинная. К примеру, он рассказывал так:

– Битва складывалась как нельзя лучше. Подкравшись к дереву, где была привязана последняя овца, я увидел на нем трех волков, они сумели взобраться по ветвям и уже приканчивали бедное животное. Я почти совсем оглох и ослеп от простуды и не замечал волков, пока не столкнулся с ними нос к носу. Волки увидели еще одну овцу, шагавшую на двух ногах по ветвям, и ощерили свои красные от крови пасти. Ружье мое было не заряжено, потому что от такой пальбы у меня весь порох вышел. А до ружья, спрятанного на дереве, я не мог добраться, потому что дорогу мне преграждали волки. Я стоял на крайней ветке, довольно тонкой, а прямо надо мной рос большой толстый сук. Я попятился назад, медленно отступая от ствола. Один из волков осторожно пополз за мной. Держась руками за крепкий сук, я притворился, будто переступаю ногами по тонкой ветке, на самом деле я висел на суку. Обманутый этим, волк решился пойти дальше; ветка под ним обломилась, а я одним прыжком перескочил на верхний сук. Волк взвизгнул по-собачьи, свалился на землю, сломав себе шею, да так и остался лежать.

– А два других волка?

– Два других внимательно глядели на меня, не двигаясь с места. Тогда я с быстротой молнии скинул свою овчинную куртку с капюшоном и бросил в них. Один из волков, увидев, что на него летит белая тень ягненка, попытался схватить ее зубами, но хищник приготовился удержать изрядную тяжесть, а это была лишь легонькая овчина, он потерял равновесие, грохнулся оземь и тоже сломал себе шею.

– Значит, остался еще один...

– Да, оставался еще один, но, когда я скинул куртку, на меня от холода напал такой чих, что небо затряслось. Волк от испуга и неожиданности подскочил, свалился с ветки и тоже, как другие, сломал себе шею.

Так брат рассказывал о своей ночной битве. Одно было несомненно: для него, уже и до того не совсем здорового, простуда едва не оказалась роковой. Семь дней он находился между жизнью и смертью, и община Омброзы в знак благодарности лечила его за свой счет. Он лежал в гамаке, а к нему по приставным лестницам один за другим подымались врачи. Лучшие лекари округи были приглашены на консилиум: кто назначал ему клистир, кто кровопускание, кто горчичники, а кто припарки.

Никто больше не называл барона ди Рондо безумцем, а все говорили о нем как об одном из величайших гениев и феноменов века. Но лишь до тех пор, пока он болел. Когда он выздоровел, одни продолжали говорить, что он мудр, другие – что он так же безумен, как всегда. Так или иначе, но прежних странных выходок он уже не совершал. Он продолжал печатать еженедельный журнал, который назывался теперь не «Монитор двуногих», но «Разумное позвоночное».

Я не знаю, когда в Омброзе была основана ложа вольных каменщиков; я стал масоном много позже, после первого похода Наполеона, вместе с большей частью состоятельных горожан и мелких дворян нашего края, и поэтому не могу сказать, каковы были вначале отношения брата с ложей.

В этой связи расскажу об одном случае примерно тех времен – истинность его подтверждается многими свидетельствами. Однажды в Омброзу прибыли двое заезжих испанцев. Они направились к дому некоего Бартоломео Каваньи, булочника, убежденного франкмасона. Кажется, они назвались братьями из Мадридской ложи, и тогда булочник отвел их вечером на тайное собрание масонов Омброзы, которые сходились при свете факелов и свечей на лесной просеке. Все это известно лишь по слухам и предположениям; но я знаю точно, что на следующий день за обоими испанцами, едва они вышли из гостиницы, последовал Козимо, незаметно наблюдавший за ними с деревьев.

Двое путешественников вошли во двор пригородной остерии. Козимо притаился рядом на падубе. За столом уже сидел посетитель, явно поджидавший испанцев; лицо его, затененное черной широкополой шляпой, невозможно было разглядеть. Три головы, вернее, три черные шляпы склонились над белым квадратом скатерти, и после короткого разговора руки незнакомца стали что-то писать на узком листке бумаги, под диктовку тех двух, и, судя по тому, что он располагал слова столбцом, это был список имен.

– Добрый день, господа! – сказал Козимо.

Три шляпы приподнялись, и три пары изумленных глаз ошеломленно уставились на человека, оседлавшего ветку падуба. Один из трех – тот, что был в шляпе с широкими полями, – тут же снова наклонил голову, да так низко, что буквально коснулся стола кончиком носа. Однако брат успел разглядеть лицо приезжего, которое показалось ему знакомым.

– ?Buenos dias a usted![66]– отозвались двое испанцев. – У вас что, принято представляться иностранцам, спустившись с неба, словно голубь? Надеемся, вы немедля слезете и объясните нам свое поведение!

– Тот, кто сидит наверху, виден со всех сторон, – ответил Козимо, – а бывают такие, что готовы ползти по земле, лишь бы скрыть свое лицо.

– Знайте же, синьор, каждый из нас обязан показывать вам свое лицо ничуть не больше, чем свой зад.

– Я знаю лишь, что есть люди, которые занимаются столь почтенным ремеслом, что предпочитают прятать свое лицо.

– Соблаговолите сказать, каким ремеслом?

– К примеру, ремеслом шпиона!

Двое испанцев вздрогнули. Тот, что склонился над столом, даже не пошевелился, но Козимо впервые услышал его голос.

– Или же члена тайного общества, – отчеканил он. Этот намек можно было истолковать по-разному. Козимо так его и понял и громко ответил:

– Этот намек, синьор, можно истолковать по-разному. Вы говорите о «членах тайного общества», подразумевая, что к тайному обществу принадлежу я, или же что принадлежите вы, или принадлежим мы оба, либо не принадлежим ни вы, ни я, но другие. Как бы то ни было, ваши слова, очевидно, имеют целью выяснить мои намерения...

– Como, como?[67] – переспросил человек в широкополой шляпе и, в растерянности позабыв, что должен прятать лицо, приподнял голову и посмотрел Козимо в глаза.

Брат узнал его: это был иезуит дон Сульписио, его враг еще с тех времен, когда он жил в Оливабассе.

– Ага, я не ошибся! Хватит притворяться, достопочтенный падре! – воскликнул барон.

– Вы! Я так и знал! – ответил испанец, снял шляпу и поклонился, обнажив тонзуру. –Дон Сульписио де Гуадалете, superior de la Compania de Jesus[68].

– Козимо ди Рондо, вольный каменщик, принятый в братство!

Двое других испанцев тоже представились с легким поклоном:

– Дон Калисто!

– Дон Фульхенсио!

– Вы тоже иезуиты?

– ЎNosotros tambien![69]

– Разве ваш орден не был недавно распущен по приказу Папы?

– Но не для того, чтобы оставить в покое подобных вам еретиков и вольнодумцев, – сказал дон Сульписио, обнажая шпагу.

Это были испанские иезуиты, которые после роспуска их ордена предприняли новый поход, пытаясь повсюду создать вооруженное ополчение, чтобы бороться с новыми идеями и теизмом. Козимо тоже взялся за шпагу. Вокруг собралось много народу.

– Соблаговолите сойти вниз, если вы хотите сразиться со мной caballerosamente![70] – воскликнул дон Сульписио.

Чуть поодаль начиналась роща ореховых деревьев. Было время сбора плодов, и крестьяне развесили между деревьями полотнища, чтобы собирать в них сбитые палкой орехи. Козимо добежал до одного из деревьев, прыгнул на полотно и сразу же выпрямился, напружинив ноги, скользившие по гладкой ткани