– Ладно.

Мы скачем резвой рысью, на степенную прогулку это похоже не больше, чем полная бутылка похожа на пустую. Старик молчит, и я молчу. Когда с ним случается припадок энтузиазма, светлая идея сыплет искрами из глаз, а походка напоминает мерный ход бронепоезда, лучше с вопросами не приставать. В лучшем случае, не ответит.

Мы всегда жили на западе Москвы. Когда-то эти места называли Мичуринским проспектом, теперь – Тихоновским бульваром. В 70-х и 80-х Москву разгрузили от всего промышленного, тяжкого, серого, металлоидного. Вытащили все, без чего раньше не могли обойтись. Снесли Сити. Зачистили пролетарские окраины, нещадно убирая заводы, автопарки, электростанции. Подняли транспортную паутину на высоту двухсот метров, превратив «дно» города в единую пешеходную зону. Так что шагали мы с отцом по родной Тихоновке мимо цветочных куртин, минуя барьерчики сирени, оставляя позади ароматные островки жасмина; параллельно цепочке наших шагов почетным караулом тянулась линия высоких лип. Университетский городок, раскинувшийся от набережной до улицы Раменки, отгородился от нас ажурной садовой решеткой. Из-за нее на парочку торопыг кокетливо поглядывали молодые яблоньки.

Весь район утопал в садах и парках. Сколько помню себя, наши места всегда казались мне самыми уютными на свете…

Мы пересекли Мосфильмовскую, и вышли к воротам большой старинной церкви – Троицы в Голенищеве. Мимо белой колокольни проплывали облака, иконы следили за нами из нишек в стенах, стояла необыкновенная тишь. Шум Города, кажется, бежал от церковных стен, и только кузнечики вовсю наяривали концерт по заявкам любимых кузнечих, да вороны лениво переругивались на маленьком кладбище. Вечерняя служба давно закончилась, церковь была заперта.

– Сделай, пожалуйста вид, будто читаешь расписание служб.

– Сделал. Жду дальнейших инструкций, мон женераль.

– Прекрасно. Осторожненько погляди налево… нет, не надо поворачиваться. Видишь холмик? С черемуховыми кустами?

– Да… ой.

Под кустом лежал дядька центнерного вида, краснолицый и, насколько я мог разглядеть издалека, лысоватый. В первый момент мне захотелось пошутить, мол, что не мертвый – вижу, но чем докажешь, что еще и не пьяный… Однако шутка не решилась покинуть мою глотку. Шутка застряла капитально. Дядька чем-то меня смущал, и смущал крепко. В последнее время армейский образ жизни истребил во мне эту способность, – как я думал, под корень, – но вот, видишь ли, осталась внутри какая-то трепетная зверушка…

Человек, облюбовавший холмик, смотрел в небо и улыбался. Его глаза следили за томительно- неспешным ходом облаков. Небо, чуть подпорченное блистающими трубами высотных эстакад, – какую диковину подчеремуховый житель пытался разглядеть в нем? Или просто любовался?

– Выкладывай смысл притчи, отец.

Мне не пришло на ум ничего лучше этой фразы. Наверное, стоило бы выразиться повежливее, но меня слегка задевала отцовская манера беспробудно учительствовать.

– Он бывает здесь каждый день. Задерживается на час-другой после службы.

– Ну и что?

– Ты не понял. Каждый день– это значит и в январе, и в марте, когда грязи по колено… Иногда садится на лавочку, но чаще кладет на землю или на снег подстилку, ну а потом все то же, что ты сейчас наблюдаешь.

Я не сдержался:

– Часом не в святые метит?

Старик довольно заулыбался.

– Все-таки очень ты на меня похож…

– Ндэ?

– Год назад я задал местному пономарю буква в букву тот же вопрос. Оказалось, обычный прихожанин. Ничего о нем толком не знают. То ли врач, то ли большой начальник, то ли водитель грузовой амфибии. Лежит человек и лежит, никого не трогает. Соответственно, и его никто не тревожит.

– Подражатели, надо думать, уже сыскались.

– Совершенно верно. Хотя по-настоящему упорных последователей пока нет. Осенний дождик может быть очень приятным и даже эстетичным, но это если воспринимать его на расстоянии… О чем мы с тобой говорим?

Сейчас скажет: «О сущей ерунде. Обрати-ка внимание на другое…»

– О сущей ерунде, отец. Как обычно в таких случаях.

Он замялся, но только на секунду. Как видно, старик мысленно вычеркнул предисловие. Отец знал: я беспощаден к его стилю, но не к сути того, что он говорит.

– Тебя интересовала внутреннее движение. И ты его видишь.

Я лишь пожал плечами в ответ.

– Конечно, никакого внешнего блеска. Ничего особенного, никакой героики, я понимаю! Но самые важные вещи на свете – спасение души, любовь, красота нашего мира, стремление к совершенству… ты без труда продолжишь этот ряд. Некоторые люди осознают самое главное очень хорошо и… конечно, они могут выглядеть…

Старик запнулся от волнения. Я слушал его внимательно. Наконец, он подобрал слова:

– Маршруты их душ никому не известны. Однако, полагаю, если бы удалось вычертить их на карте, такая карта была стократ нужнее, чем какие-нибудь сине-красные квадратики под Полтавой. Айне колонне марширт…

– Папа! – он вздрогнул: я очень редко называл его папой… – Все очень просто, проще некуда. Если ты хочешь, чтобы этот дяденька мог и дальше благополучно полеживать под кустом, кому-то надо стоять на границах Империи. Например, мне. Одного без другого не бывает…

Он безнадежно потер лоб.

– Ты ведь уже не вернешься?

Я вложил в ответ весь стратегический резерв милосердия:

– Не знаю.

…Сманов – да, тот сделал все как надо, лишнего слова не проронив. Оказывается, о нем я говорил тогда отцу, а не о себе. Майор имел шанс спасти одну жизнь, и спас, хотя бы и свою отдав взамен.

А я? Ничтожный человек, недопеченный осназовец. Капитан Крылов, стальной прямоходящий дрын с гирями вместо кулаков. Нет, это у него вместо кулаков, а у меня – вместо мозгов… Самую важную работу в своей жизни я героически завалил. Исправлять поздно.

Минут пять или десять я пролежал, укоряя себя. А потом в голову мне пришла редкостно здравая мысль: а почему, собственно, поздно? А потому! Все пропало, все испорчено. Да нет, погоди-погоди, что пропало-то? Почему поздно?

Разберемся.

Люди Ли двигались явно медленнее меня. Куда им бежать? И они должны быть где-то недалеко отсюда. Не очень далеко. Откуда – отсюда? Я же заблукал, как новобранец на хоздворе! Да негде здесь блукать. Просто негде. Это нервы все, дергаться не надо, а надо начинать работать. Чем, в сущности, петлякинские джунгли отличаются от полигона под Сухуми? А тем, что там было страшнее… Думай.

Я сделал серию дыхательных упражнений. Прочитал «Отче наш». Успокоился.

Карта района встала у меня перед глазами. Куда бы я ни забрался, справа от меня должен быть ручей: он тянется параллельно реке на протяжении четырех километров. Поищем.

…Ручей отыскался всего в тридцати шагах. Орбитальная съемка давала четкие изображения ориентиров, разбросанных рядом с каждым приметным местом, и когда-то я выучил их наизусть: передний край супостата положено знать. Так. Ручей. Среднее течение. Поваленное дерево в овражке. Брошенные мотки старой колючей проволоки. Старая дорога. Огороды.

Есть!