мощные копыта, будто нарочно созданные для переламывания хребтов.

Лишь когда я отбежал от общей драки на полсотни шагов, мне показалось: все, можно обернуться. Но обернувшись, я увидел коня в двух шагах от себя. Со злым ржанием он опять встал на дыбы, угрожая мне подкованными копытами. Я заорал и, пытаясь защититься, кольнул скотину штыком в грудь. Вороной отпрянул. Сейчас же из седла повалилось наземь тело мертвого кавалериста. Жизнь его, как видно, прервалась одновременно с жизнью прапорщика Туровльского. И рану, по недоброй иронии судьбы, он получил такую же: разорванное горло… Фуражка со звездочкой покатилась в лужу и упала на самой середине. Лошадь мертвеца унеслась прочь, а меня все колотило, мутный иррациональный страх никак не хотел покидать меня.

Я взял себя в руки несколько мгновений спустя. Сон. Конь. Мертвецы. Ерунда, чушь собачья, я на войне, я, мать вашу, солдат, идите все в задницу!

Передернув-таки затвор, я взглянул, как там дела у наших.

Ударники беспорядочно столпились посреди улицы, не шли назад и не двигались вперед, даже не стреляли. Просторную Московскую перегораживала груда мертвецов – наших стрелков, красных пехотинцев и конников, – да еще дергалась в агонии раненая лошадь. Чужие кавалеристы умчались. Похоже, наскок из засады остановил один-единственный не растерявшийся боец – Алферьев с его наганом. Еще, кажется, Вайскопф, он пальнул пару раз… Прочие дрались не лучше меня, то есть как бревна.

Мне вспомнились слова из одной книги о Корниловской дивизии: «Элита добровольческого движения, наиболее боеспособные части…» Это, стало быть, мы. Долбаный колхоз.

Взводный, углядев труп красного кавалериста у моих ног, ободряюще крикнул:

– Червонного казака застрелил? Ну молоде-ец, доцент приватный…

К вечеру следующего дня наша рота сократилась до двадцати семи штыков. Красные взяли железнодорожный вокзал. Переправы через реку Орлик едва удерживал 2-й Корниловский ударный полк, ослабленный непрерывными боями. За всю неделю мы не получили ни взвода подкреплений.

Заслон на Московской улице выдержал за два дня восемь атак и, наверное, выдержали бы еще столько же, несмотря на ужасающие потери. Печальный ангел, витавший на нашими полками, почти дошедшими до Белокаменной, до Новодевичья монастыря, до Донского, до Иверской, до Университета и Кремля, все еще не покинул нас. Мы одеревенели от холода, мы дрались на пределе сил, но сумасшедшая надежда остановить «товарищей» у Орла, перемолоть их батальоны в страшной мясорубке, принудив штурмовать каждый дом, заставляла нас по-прежнему перегораживать широкую Московскую живой баррикадой.

Потом, может быть, через неделю или через месяц, под шелест усталых штандартов белые полки по этой же улице двинутся к сердцу России…

Мы не отступали.

Пока не получили приказ отступить.

К тому времени бойцы «командюжа» Егорова заняли всю северную часть города. В самом начале Болховской улицы они срубили высокий деревянный помост, и на нем поставили батарею. Спустя час красавчик Коммерческий банк, так похожий на терем времен государя Алексея Михайловича, а вместе с ним здание городской Думы и Гостиные ряды превратились в руины. Наши штабы, занимавшие эти здания, должны были покинуть их, чтобы не погибнуть в полном составе.

Еще несколько батарей встали за Окой. Их снаряди ложились все ближе и ближе к нашим позициям.

Я с горечью думал тогда: «Орел – не Сталинград, вернее, не Царицын, каким он станет через два десятилетия. Домишки-то все одноэтажные, да двухэтажных сама малость… Твердыни из него не получится. За день сметут все под ноль артиллерийским огнем, а что не сметут, то спалят».

Карголомский, прислонясь спиной к коновязи, курил папироску и читал газету. В трех шагах от него прямо на подмерзшей грязи валялось мое тело, полубездыханное от усталости и голода. В тот день нас покормили один раз. Опять рано утром. В сущности, нам повезло. Тело пыталось использовать затишье для здорового сна. Но только оно начинало освобождаться от оков реальности, как Морфееву ласку отпугивал сухой смешок Карголомского.

– Да что у вас там за «Крокодил»? – с раздражением бросил я.

– «Крокодил»?

– Я имею в виду… «Сатирикон», – уточнил я осторожно.

– Ах это… Взгляните, мой друг. Право же, наши тряпичкины перестарались.

Он протянул мне газету.

Это был старый номер «Орловского вестника», вышедший недели три назад, после того, как мы заняли Орел. С тех пор они запускали печатные станки еще раза три, хотя обещали ежедневно «радовать публику» новыми известиями. На первой полосе большими буквами было написано: «Да Здравствует Добровольческая Армия!» Потом шли заметки разной ценности: от сильно устаревших вестей с фронта до сообщения об открытии бань для нижних чинов. Святая правда! Наш свеженький, еще не успевший толком завшиветь полк счастливо мылся в орловских банях целый один раз. Газетчики с радостью уведомляли читателей: большевики в Москве начали «хлопанье дверьми», уничтожая в бессильной злобе интеллигенцию… Что ж, когда «Орловский вестник» появился в сумках у мальчишек-разносчиков, мы шли на Тулу, и у комиссаров были все основания устраивать дверные аттракционы. Однако что здесь так забавляет князя?

О, вот оно.

Редакция с восторгом сообщала: большевики закрыли газету, а она опять открылась, накося выкусите, Советы! «Из всех большевистских безумств, быть может, наиболее безумно старание задушить независимую печать…»

Мой хохот со стороны, наверное, напоминал эпилептический припадок. Я бился о холодный орловский чернозем, не в силах остановиться. Карголомский глядел на меня с тревогой. Такого результата он никак не ожидал. Но ведь и не был он ни в 1991-м, ни в 1993-м, ни в 1998-м, а потому никак не мог знать, что такое настоящая независимая печать, в самом соку, цветущая и благоухающая как майская портянка…

Минуту спустя мой смех перешел в болезненное икание. Взвод смотрел на меня с интересом. Епифаньев подошел и молча протянул стеклянную толстостенную флягу с мутным самогоном.

– Глотни-ка. А то ведь так и умалишотом сделаться недолго.

Я выматерился в пять этажей, от души, как только может изронить перл изящной словесности кроткий приват-доцент, то есть, извините, ассистент, русский образованный человек в пятом поколении, никогда и ни при каких обстоятельствах не собирающийся становиться интеллигентом. Епифаньев посмотрел на меня с уважением. Карголомский брезгливо поморщился. Бог ему простит. Он ни разу не читал газету «Московский Комсомолец». Он даже представить себе не может, чем можно набить рекламную паузу в фильме «Война и мир».

…Я потянулся было за самогоном.

Сию секунду снаряд разнес крышу соседнего дома. Доски, труха, чердачная мелочь посыпались на наши головы… Второй рванул в десятке шагов от меня. Потом еще один и еще. Взвод лег. А те, кто и так лежал, постарались закатиться в придорожные канавы. Лишь Карголомский продолжал флегматично посасывать папироску, да Вайскопф стоя попыхивал трубкой. Аристократия…

Алферьев, отряхнувшись, глубокомысленно произнес:

– Вот он чешет, так чешет…

Епифаньев, оторвав лицо от земли, уставился на мою газету. А я, стало быть, на его флягу. В руке у него оставалось только горлышко, – остальное разбило осколком.

– Начитался? – хрипло спросил он.

Всю статью о «независимой печати» аккуратно срезало другим осколком.

В роте не пострадал ни один человек. Но красные не собирались прекращать обстрел, и с этим наши артиллеристы, уже ничего не могли поделать: у них кончились снаряды.

Алферьев принялся рассаживать нас по кюветам, ложбинам и прочим укромным местам. Но именно тогда от командира полка есаула Милеева поступил приказ: покинуть Орел.

Белокрылый московский ангел лишился сил и уступил место костлявой.

Мы шли по опустевшим улицам. Все, кто хотел уйти, давно ушли из города – и военные, и штатские.