отшибе, отвыкла разговаривать с людьми…

Через дырявую крышу видны были крошки звездной фольги, щедро рассыпанные по стоячей воде неба. Евсеичев, юная душа, глядя на них, принялся рассказывать что-то астрономическое, ужасно красивое. А я лежал на спине, смотрел на крупяную россыпь альтаиров, сириусов, альдебаранов и думал: я там, где и должен быть, кругом война, звезды, дороги, надо бы ответить Андрюше какой-нибудь романтической присказкой… Да только солдат, созревший во мне, как созревает ядрышко лесного ореха под скорлупой, думал иначе. «Немедленно спать!» – приказал он, и я уснул, кажется, не успев закрыть глаза.

Перед рассветом мне приснился странный сон: утро, повсюду густой туман – хоть ложку втыкай, – я иду по улице один-одинешенек, а кругом тишина. Вдруг из тумана вылетает угольно-черный конь, принимается гонять меня, и, как на грех, нет ни плетня, ни заборчика, словом, негде мне спрятаться. Заскакиваю во двор, оборачиваюсь и вижу: конь растет в размерах, превращаясь в фантастическое чудовище, а вместо всадника – сама смерть в дырявом балахоне и с косой в руке. Вскидываю винтовку, нажимаю на курок, но выстрела не происходит. Моя родная трехлинейка превращается в белого голубя. От неожиданности я выпускаю его, и птица взмывает высоко над домами… Я немею от ужаса: ведь это душа моя отлетает от тела, и ничего поделать нельзя! Крик застревает у меня в глотке, связки превращаются в кисель…

– …отвыкай шашкой махать во сне! Прямо по уху мне съездил.

– А? А? – оказывается, дар речи еще не покинул меня окончательно.

– Вот тебе и «а»! Велено строиться. Поспешай, стрелок!

Евсеичев отходит от меня. И только тут я понимаю, что меня разбудили, что не было никакой лошади, а смерти рано забирать мою грешную душу.

«Товарищи» добрались до Орла.

Нашим батальоном перегородили улицу Московскую. Позади нас возвышалась триумфальная арка с цифрами «1786» и фигурой двуглавого орла на невысоком постаменте. Рядом с орлом устроился артиллерист-корректировщик. Прямо перед аркой, в глубокой канаве, тек микроскопический ручей. Над ним расположился пулеметный расчет с максимом. За каменной громадой спрятались две горных пушки, начавшие работать задолго до того, как мы заняли позицию. По всей видимости, корректировщик отлично видел неприятеля, пока еще скрытого от наших глаз.

Со стороны железнодорожного вокзала слышалась скороговорка добровольческой батареи. «Трехдюймовки старого образца», – на слух определил Вайскопф, закончивший два года назад Михайловское артиллерийское училище. В ответ бухнуло так, что земля дрогнула под ногами. «Шесть дюймов… Откуда бы там взяться такой тяжести? – флегматично рассуждал Вайскопф, – По всей вероятности, товарищ командюж подтянул тяжелый бронепоезд». Опять скороговорка батареи и – бух-х- х…

Минут через десять никто из нас уже не замечал шумную беседу артиллеристов. Мы наскоро сложили преграду из бревен, перевернутых телег, поваленных столбов и корзин с землей. Укреплением ее не назвал бы даже самый нетребовательный офицер. Но за ней мы почувствовали себя гораздо комфортнее, чем на голой мостовой.

Лучшим стрелкам приказали расположиться у окон в паре двухэтажных домов, стоявших чуть поодаль.

– Идут, – негромко сказал Карголомский.

– Айне колонне марширт, – передразнил русский немец Вайскопф австрийского немца из «Войны и мира».

Теперь я и сам видел красных.

Р-р-р-раг! Р-р-р-раг! – взревели орудия, и сейчас же два дымных веера поднялись в цепях наступающих красноармейцев.

Те-клинц-клаг! – ответил артиллеристам затвор моей винтовки…

…за сегодняшний день эта контратака была второй. Перед нами мелькали спины «товарищей», и мы всаживали в беззащитные мишени пулю за пулей. В первых боях, преследуя врага, новички пытались выскочить вперед, чтобы дотянуться до кого-нибудь штыком, но люди поопытнее советовали так не делать: атакующие должны идти кучей, рядышком, держаться вместе, и выбегать вперед не стоит. Пехота, двинувшаяся в штыковую, очень уязвима. Любая засада может оказаться гибельной для ее жиденького строя. Поэтому рота контратаковала, не сбиваясь на бег, без спешки. Мы устали. Мы с раннего утра ничего не ели. У нас осталось негусто боеприпасов. И рота делала привычную работу, – основательно, на совесть, хотя и без огонька. Это только называлось контратакой. А на самом деле являлось нерезвым процессом убиения поотставших.

Красноармейцы падали, падали один за другим… Некоторые бросали оружие, но никто не сдавался. «Отчего они не сдаются? Отчего они так упорствуют? – думал я, – пыл у них наступательный никак не утихомиривается?» Впрочем, не то чтобы думал, а, скорее, пропускал через себя обрывки мыслей. Любая, даже самая неспешная атака не располагает к размышлениям. Я держал дыхание, выбирал мишени, целился, стрелял, считал, сколько осталось патронов до того момента, когда придется опустошать новую обойму, да сколько осталось обойм, вертел головой направо и налево, стараясь не отстать от общей массы. Я тоже работал. Как часть большого человеческого механизма. Спокойно и монотонно.

И тут мы нарвались на засаду. Те, кто все-таки выскочил вперед, погибли в первые же несколько секунд.

– Не дрейфь, корниловцы! Огонь! – донесся до меня крик Алферьева.

Прямо на нас неслись огромные темные всадники. Сколько их было, я не помню. Да я и как мне было разобрать тогда, сотня их, полсотни или всего пара дюжин? В сумеречной мгле засверкали сабли. Я не мог стрелять. Я не мог двигаться. Я не мог совладать с ужасом: собьют, затопчут! Все выходило точь-в-точь как в моем сне.

Кавалеристы неслись на нас галопом. Прошло всего несколько секунд с той секунды, как я их заметил, а двое или трое ударников уже валялись с разрубленными головами.

– Стояа-ать! Вести огонь! – орал Алферьев.

Я стоял, но моих душевных сил не хватало на то, чтобы вскинуть винтовку и нажать на спусковой крючок. А ведь это были очень большие цели, промахнуться невозможно! Кажется, многие тогда остолбенели. В нас еще ни разу не врезалась конная лава! Мы непривычны к этому. Многие от страха попадали на землю, закрыв головы руками, кого-то сшибли, изувечили…

И только справа от меня частой дробью сыпались револьверные выстрелы. Взводный, как видно, набивал барабан и сейчас же опорожнял его…

Вдруг прямо передо мной рявкнул взрыв. Что это было? Граната? Случайный недолет наших батарейцев? Невозможно, слишком близко от их орудий. Или красные подтянули свою артиллерию и первый же снаряд положили в самую гущу боя? Какая, хрен, разница! Меня впечатало ударной волной в столб электропередачи и с ног до головы окатило ледяной грязью. На несколько мгновений я ослеп и оглох, выронил винтовку. Жидкая черная пакость запечатала мне глаза. Я выл, стонал, то принимался продирать очи, то шарил по земле в поисках трехлинейки… Наконец, освободил правый глаз, нашел винтовку и тут же наткнулся на труп Туровльского. Прапорщику осколком разорвало горло, кровь толчками выхлестывала из раны, от лужи поднимался легкий парок.

Я одеревенело глядел на него и даже, кажется, пытался встряхнуть, взяв за плечо. Мертвое тело оказалось неподатливым…

Тут в полутора метрах от меня из дыма, поднятого взрывом, появился вороной конь. Всадника я не видел, его загораживала чудовищная, тяжкая лошадиная грудь. Конь встал на дыбы, заставив меня отшатнуться. Я попятился, сделал несколько шагов в сторону, однако ошалевший вороной странным боковым скоком вновь приблизился ко мне. Увидев его глаз, налитый темной мутью, я потерял здравое разумение и завыл от ужаса. Все выходило очень похоже на мой дурной сон!

Я отскочил, ударился о коновязь… а скотина опять за мной. У меня даже не было времени клацнуть затвором и вскинуть винтовку.

Тогда я побежал по улице, пытаясь диким беспорядочным зигзагом уйти от обезумевшей лошади. Вороной не отставал от меня ни на шаг. Я лопатками чувствовал: сейчас красноармейская сабля опустится на мою несчастную ключицу, на мою шею, рассечет мне спину! А вместе с саблей в рану войдут ошметки одежды, кровь перемешается с грязью… Но наибольший страх внушали мне копыта. Омерзительные