романов, которые Мишель никогда не забывал взять для меня в городской библиотеке по дороге с работы домой. Хоть он и любил подсмеиваться над моим «фривольным чтением», но каждую неделю приносил мне две-три книги. Он не изменял своему обычаю – покупать мне букетик цветов в канун субботы и подносить его с шутливым французским поклоном. Иногда удивлял меня сюрпризом: платочком, флаконом духов, каким-нибудь красочным журналом, который, по его мнению, должен был бы заинтересовать меня, и который в конце концов он сам проглатывал от корки до корки, зачитывая мне отдельные выдержки.

На исходе субботы мы обычно выходили на веранду и, расположившись в креслах, грызли арахис и любовались закатом. Иногда Мишель своим теплым, хрипловатым голосом начинал вспоминать о парижских временах: рассказывал, как ходил в музеи – «вкусить от деликатесов Европы», рисовал мне, как выглядят мосты и бульвары, и вел себя при этом так, как будто это он спроектировал их, шутил по поводу своей тогдашней бедности и униженности. Иногда забавлял Ифат баснями про лисиц, про птиц и про всяких других животных. Иногда после заката солнца мы решали не зажигать на веранде свет, и в темноте мы с дочкой разучивали с его голоса странные песни, которые пелись в его семье. В этих мелодиях гортанные радостные распевы почти не отличимы от плача. Перед сном, бывало, вспыхивали у нас подушечные бои - пока не наступало время усыпить Ифат сказкой. А затем мы усаживались на диване, держась за руки, как дети, и он делился со мной своими мыслями, анализировал политическую ситуацию, посвящал меня в свои прогнозы, которые тут же отбрасывал взмахом руки – будто он всего лишь пошутил.

Так, словно динар к динару, копили мы из вечера в вечер наше маленькое счастье. Мы расписывали нашу китайскую вазу. Обустраивали гнездо «безмолвствующей голубицы». В постели я одаривала его такой силой любви, которой он не мог себе представить даже в мечтах, и Мишель платил мне молчаливым преклонением и пламенным обожанием. Пока не разверз ты над ним хляби небесные и не затопил его своими деньгами: словно пролетел самолет, опрыскавший ноля ядохимикатами, – все стало желтеть и увядать.

С концом учебного года Мишель решил оставить свою должность преподавателя французского в школе «Шатер Ицхака». Мне он объяснил, что настал и для него срок «выйти из рабства на свободу», и вскоре он докажет мне, что и «мох на стене» может вознестись, «подобно кедру ливанскому».

Свои новоприобретенные капиталы он почему-то предпочел доверить Закхейму и его зятю.

Десять дней тому назад мы даже удостоились визита супружеской четы Этгар: Дорит, дочь Закхейма, – шумливая тель-авивская красотка, называвшая Мишеля «Мики», а меня не иначе как «дарлинг», – привела на поводке своего мужа-толстячка, вежливого и напряженного, при галстуке, несмотря на жару, в очках без оправы и с прической 'под Кеннеди'. Они привезли нам в подарок настенный ковер с изображениями обезьян и тигров, купленный ими во время их путешествия в Бангкок. Ифат получила от них куклу – заводную, с тремя скоростями. В доме нашем они чувствовали себя не в своей тарелке: едва переступив порог, стали уговаривать нас сесть в их американскую машину, которая похожа на увеселительный корабль, и совершить с ними «полный круг по тому Иерусалиму, который предназначен для элиты, а не для туристов». Пригласили нас на обед в ресторан гостиницы «Интерконтиненталь». При этом они начисто забыли о проблеме кошерности, а Мишель постеснялся им напомнить, и поэтому сделал вид, будто у него что-то не в порядке с желудком. В конце концов мы ели там только крутые яйца и сметану. Мужчины толковали о политике, о шансах на открытие Синая и Западного берега для частного предпринимательства, в то время, как дочь Закхейма пыталась заинтерсовать меня невероятной ценой пары щенков породы сенбернар, а также стоимостью содержания такой собаки в Израиле -тоже «просто невероятной». Этот парень в очках неизменно начинал каждую фразу словами: «Скажем так…», между тем, как супруга его определяла все сущее под солнцем лишь двумя категориями: «омерзительно» и «просто фантастика» – так что меня прямо с души воротило. При расставании они пригласили нас провести конец недели на их вилле в Кфар-Шмарьяху, при этом выбор между морем и их личным бассейном – по нашему усмотрению. А позже, когда я сказала Мишелю, что он может ездить к ним столько, сколько ему захочется, но только без меня, – ответил мне мой муж следующими словами: «Скажем так: ты еще об этом подумаешь».

А неделю назад мне было сообщено, как бы между прочим, что Мишель продает нашу квартиру (с неоконченной пристройкой) одному из своих двоюродных братьев, с которым он подписал договор на приобретение дома во вновь отстроенном Еврейском квартале в Старом городе Иерусалима. И, возможно, потому, что мне не удалось изобразить восторг, Мишель насмешливо назвал меня именем «Вашти», непокорной жены царя Артаксеркса из Книги Эсфирь. Он вновь записался в национально-религиозную партию и одновременно решил подписаться на газету 'Ха-арец', которую принято считать элитарной.

Каждое утро отправляется он по своим делам, суть которых мне не ясна, и возвращается домой поздно. Вместо брюк из вечного габардина и клетчатого пиджака он купил себе летний костюм из дакрона бирюзового цвета, костюм, в котором он напоминает мне пройдошливого торговца автомобилями из какой-то американской комедии. На исходе субботы мы уже не сидим на веранде, любуясь закатом. Мы втроем больше не затеваем подушечные баталии перед сном. Религиозные торговцы земельными участками навещают нас после проводов Царицы-Субботы. Наклоняясь, чтобы налить им кофе, я ощущаю запах чолнта и фаршированной рыбы. Эдакие самодовольные типы, считающие долгом вежливости расточать перед Мишелем комплименты по поводу моей красоты, а передо мною – похвалы печенью, которое я купила в супермаркете. Преувеличенно гримасничая, они подлизываются к Ифат, смущенной теми посвистываниями и причмокиваниями, что издают они в ее честь. Мишель велит ей петь или читать стихи перед ними, и она покорно выполняет это. Затем он намекает мне, что мы с дочкой отыграли свои роли. И еще долгое время секретничает с ними на веранде.

Я укладываю Ифат. Безо всякой причины отчитываю ее. Закрываюсь в кухне, пытаясь сосредоточиться на чтении, но то и дело врывается в мое уединение блеющий, маслянистый смех. И Мишель, заливается деланным смехом, словно официант, который вот-вот выйдет в большие люди. А когда мы остаемся вдвоем, он весь отдается моему перевоспитанию: старается просветить меня по части земельных участков, безвозмездных ссуд, иорданских законов о земельной собственности, займов, оборотного капитала, льготных условий, гарантий, денежных поступлений, стоимости земляных работ. Им овладела какая-то лунатическая уверенность: у него нет ни малейшего сомнения, что ты собираешься завещать – или переписать еще при жизни – все твои деньги и имущество на его имя. Или на мое. Или на имя Боаза. В любом случае он уже видит все твое состояние упрятанным в его кубышку. «И как это у нас написано: 'да не понесут ущерба посланцы благочестия'». А тебе, по его мнению, «свыше предопределено» попытаться искупить грехи свои именно при нашем посредничестве: путем пожертвования – «весьма существенного» – на строительство нашей страны. Ему безразлично, на кого из нас ты запишешь свои деньги: «уж мы, с Божьей помощью, используем эти деньги во имя Святого Учения, его заповедей и добрых деяний, и, если будем вкладывать их в выкуп нашей, еврейской земли, то приумножатся деньги и принесут прибыль». На прошлой неделе он хвастался передо мной тем, что в буфете Кнесета он пил чай с заместителем министра и генеральным директором.

И еще: он решил научиться водить машину и в ближайшее время приобрести ее, чтобы он мог, по его словам, быть моим «извозчиком». А тем временем его чудаковатые знакомые, эти русские и американские юноши со странным блеском в глазах, обутые в матерчатые туфли, что обычно прокрадывались в наш дом и шептались с Мишелем во дворе, теперь навещают нас довольно редко. Может быть, он встречается с ними в других местах. Махровая спесь хозяйчика сквозит во всех его вновь приобретенных манерах. Отныне он больше не дурачится, изображая козлов и лягушек. Вместо этого он усвоил некий иронический стиль, который перенял у своего брата, общественного деятеля: речь уснащается намеренно искаженными словечками из идиша. Даже одеколон, которым он пользовался после бритья, теперь заменен на новый – такой, что запах его заполняет весь дом и тогда, когда Мишель вовсе отсутствует. На прошлой неделе получил он почетное приглашение: участвовать в какой-то таинственной поездке для осмотра местности в окрестностях Рамаллы. В этой поездке принял участие и твой Моше Даян. Мишель возвратился, исполненный важности и таинственности, и вместе с тем – воодушевленный, как гимназист. Не переставал восторгаться «хитроумием идеалиста» Моше Даяна, который как будто «явился нам прямо из Книги Судей». Жаловался на чудовищную расточительность, проявляющуюся в том, что именно теперь его новоявленному герою не предоставлен никакой государственный пост. Хвастался тем, что Даян неожиданно задал ему весьма острый вопрос, а он, по его же словам, не растерялся и сходу, с места в карьер, выпалил: «Хитростью приобретешь себе землю». За что удостоился улыбки самого Даяна и похвалы: «Смекалистый