но раздражение мое быстро рассеивается: мой-то дневник напечатает «ВСД». Я им даже не завидую.

Вчера утром получил открытку от Клер: «Дорогой Оскар, я тебя не люблю. Не люблю. Не люблю. Не люблю. Не люблю». Самое прекрасное любовное письмо из всех, что я получал.

Вот уже неделю тереблю в кармане коробочку с презервативами. Ее целлофановая обертка в целости и сохранности. Мои гондоны сами в презервативе! Под утро засыпаю в одиночестве, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не послать эсэмэску Клер.

Караул! Нашествие медуз в Трус-Шмиз (пляж с говорящим названием и горькой реальностью[13]). На Форментере их тоже хватало. Это лето медуз без Каприски.[14] Все, хватит, возвращаюсь в Париж. Прощай, остров Тройняшек. Перед отъездом стою босиком на песке и смотрю на падающие звезды. Я беззвучен, измучен, космичен.

Жизнь – это долгий уик-энд с бокалами бурбон-колы и песнями Барри Уайта.

Вести дневник – это значит постановить, что жизнь твоя страшно увлекательна. Все, что со мной происходит, касается всего мира. А мода? Я тут как тут.

Париж пуст, как голова Жан-Люка Нарси,[15] когда выключен его суфлер.

Говорят, где-то собираются 1,5 миллиона молодых людей со всего мира, в том числе 80 000 французов от 16 до 35 лет, и общаются на 32 языках в 130 точках. Это называется ВДМ,[16] имеет место в Риме и напоминает гигантский версальский раут для аристократических отпрысков. Съезжу, посмотрю. Натягиваю шерстяные шорты, прикид под Баден-Пауэлла.[17] Я красив как черт – пора нанести визит Папе Римскому.

Рим, пустынный город. Все его обитатели сбежали, уступив место паломникам. Сладкая жизнь сменилась римскими каникулами. Оранжевые улицы увешаны плакатами с оскалившимся Берлускони. В 714 -м автобусе все вроде идет нормально, пока пассажиры не затягивают песнопения, хлопая в ладоши наподобие Патрика Бушите в фильме «Жизнь – это долгая спокойная река». Всемирный день молодежи на берегах Тибра проходит в атмосфере добродушного религиозного фанатизма, со знаменами и рюкзаками. Следуя за толпой, я оказываюсь на бесплатном концерте Анджело Брандуарди на площади Сан-Джованни- ин-Латерано. Это наверняка испытание, ниспосланное мне Всевышним. Заговариваю с парочкой резвящихся крестоносок:

– Не желаете ли паксануться?[18]

Черт. Мимо кассы.

– Ну, я хочу сказать, не желаете ли выйти за меня замуж и нарожать мне штук восемь детей?

Нет ответа. Я упорствую:

– Тогда я вам покажу свою коллекцию шотландских юбок и устрою скидку на платки от Гермеса, 30 % гарантирую.

Полный облом. Заканчиваю вечер, смотря «Инспектора Деррика» по-итальянски у себя в номере. Может, я заблудшая овца?

Какое горе: на ВДМ крайне мало прыщавых очкариков в сандалетах. Их прикид состоит в основном из соломенных шляп и желтых бандан. Само собой, мне попался один монах во вьетнамках, исполнявший дьявольский (если можно так выразиться) рок, но и только. Гораздо удивительнее были близняшки Моники Беллуччи, распевающие: «благодати полная и любви-и-и», наверняка эти создания посланы сюда самим сатаной, дабы посеять вечернюю смуту. (К счастью, 300 передвижных исповедален предусмотрены на случай появления грешников.) Их зовут Мартина и София. Я забил им стрелку на крестном пути для сеанса евхаристического бичевания:

– Благословенны будете среди жен, сие есть тело мое, которое вам отдается и многим. Истинно говорю вам, берите мой сэндвич и ядите его все…

И вот тут произошло что-то странное. От такого жалкого богохульства у меня закружилась голова. Зрение затуманилось, я услышал звон колоколов и подумал: что это – долгожданное откровение или просто я в стельку пьян?

Бог есть любовь. Он простит мне прегрешения мои. Дни, проведенные в Риме, помогли мне понять истинный смысл выражения «бродит как неприкаянный». Восхищаюсь руинами, мне подобными.

Шляюсь в лиловых вельветовых штанах. В один прекрасный день все наденут лиловые вельветовые штаны. Так мне заявил Людо, мой здравомыслящий друг (жена, дочь, «рено-эспас»). Мы часто вместе надираемся: я – чтобы забыть, что у меня нет ребенка, он – что он у него есть. (И оба – чтобы забыть, что носим вельветовые штаны в разгар лета.)

Говорят, в Сен-Тропе Режина влепила пощечину Эмманюэлю де Бранту.[19] Отличное посвящение в рыцари. Пощечина Режины – это все равно что медаль, диплом, гарантийное свидетельство о чувстве юмора. В конце августа завсегдатаи возвращаются в кафе «Флор»: Кьяра Мастроянни улыбается зеркалу, Рафаэль Энтовен[20] поглаживает побородок Карлы Бруни, Джереми Айронс тискает жену, Андре Тешине молчит, Каролин Селье смотрит на меня. Я тоже скоро стану знаменитым и надеюсь, что придет мой черед схлопотать от Режины пощечину.

Ужинаю с мамой. Рассказываю ей об острове Ре.

– Представляешь, на пляже вместо «пора полдничать» мамашки кричат: «Ланцелот! Элуа! It's ням-ням time!»

Смеемся. Потом она затрагивает тему, которой я пытаюсь избежать.

– Ты что, по-прежнему встречаешься с этой Клер?

– Нет. Мы все время ругались. Бросали друг друга. Поговорим о чем-нибудь другом. У нее крыша поехала. Неинтересно. И вообще мне плевать. Между нами все кончено.

– А… ты, значит, так сильно в нее влюблен…

Пенелопа в Каннах. Она звонит, чтобы сказать, что скучает по мне на разноцветном пляже. Она валяется между двумя жирными телами с золотыми цепочками на шее. Тела едят чичи.[21] Пенелопа объясняет, что в Каннах детей зовут не Жоффруа и Ланцелот, а Шеннон и Мэдисон и что они очень рано начинают пить пиво. (Пенелопа, как и пристало девушке с таким именем, – манекенщица и пьет только колу-лайт.) Я сообщаю ей, что веду дневник. Она советует мне прочесть «Бриджит Джонс», а я отвечаю, что ей следует проштудировать «Дневник обольстителя».[22] И обещаю по ее возвращении вступить с ней в ПСБП (половые сношения без предохранения).

Слоняюсь по опустевшему Парижу. Жена Людо уже вернулась, поэтому он больше не может следовать за мной в мерцающую ночь. Он живет чересчур просто, я – слишком сложно. Как я ни выжимаю свою записную книжку, посылая мейлы во все концы города, как ни опускаюсь до звонков разным мокрощелкам, память о которых сохранил только мой «Нокиа», ничего не помогает. Брожу один как перст в толпе туристов и с позором приземляюсь наконец в каком-то продезинфицированном пип-шоу на улице Жавель,[23] чтобы подрочить в бумажный платочек. Людо еще смеет завидовать моей свободе! Все мои друзья жалуются на жизнь – и холостяки, и женатые. Но в одном пункте мы с Людо сходимся. Я говорю: