ее волшебной красоты. Она шла вниз легкой, грациозной поступью, и в горле у меня застрял комок, а глаза защипало от слез. Серене было явно не по себе, Морвенна глядела вызывающе. Все трое остановились рядом с моим конем и воззрились снизу вверх на саксонских королей. Кайнвин и Ланселот посмотрели друг на друга, и Кайнвин демонстративно сплюнула на траву, чтобы отвратить зло, рожденное самим его присутствием.

Кердик изобразил равнодушие; Элла неуклюже сполз с истертого кожаного седла.

— Скажи им, я рад их видеть, — велел он мне. — Как звать детей?

— Старшую — Морвенна, — отозвался я, — а младшенькую — Серена. Это значит «звезда». — Я обернулся к дочерям. — Этот король — ваш дедушка, — сказал я им по-бриттски.

Элла пошарил в складках черного плаща, достал две золотые монеты. Он подарил каждой из девочек по монетке, затем молча глянул на Кайнвин. Она все поняла без слов и, выпустив руки дочерей, шагнула в его объятия. От сакса, надо думать, разило нестерпимой вонью, ибо медвежий мех засалился и слипся от грязи, но Кайнвин даже не поморщилась. Элла поцеловал ее, шагнул назад, поднес ее руку к губам и просиял при виде золотого перстенька с крохотным осколком сине-зеленого агата.

— Скажи ей, я сохраню ей жизнь, Дерфель, — велел он. Я перевел; Кайнвин не сдержала улыбки.

— Скажи ему, лучше бы он вернулся в свои земли, — промолвила она, — а мы бы навещали его там с превеликой радостью.

Элла заулыбался, выслушав перевод; Кердик угрюмо нахмурился.

— Это наша земля! — злобно объявил он. При этих словах конь его принялся рыть копытом землю, а мои дочери испуганно попятились.

— Скажи им, пусть уходят, — проворчал Элла, — ибо нам должно потолковать о войне. — Кайнвин с дочерьми зашагала вверх по склону; он проводил их взглядом. — Сразу видно, чей ты сын: отец твой всегда был охоч до красавиц! — похвалил он.

— До смерти он охоч: сразу видно, что бритт, — рявкнул Кердик. — Жизнь тебе сохранят, как обещано, — продолжал он, — но лишь при условии, что все вы немедля спуститесь с холма и сложите копья на дорогу.

— Я сложу копья на дорогу, о король, нанизав на них твой труп.

— Ты мяучишь как кошка, — глумливо откликнулся Кердик. Затем посмотрел куда-то мимо меня и разом помрачнел.

Я обернулся — на валу стояла Гвиневера. Высокая, статная, длинноногая — в своем охотничьем костюме, увенчанная короной рыжих волос, с луком через плечо, она казалась богиней войны. Кердик, надо думать, опознал в ней женщину, застрелившую его колдуна.

— Кто она такая? — яростно осведомился он.

— Спроси свою собачонку, — посоветовал я, указывая на Ланселота, и, заподозрив, что толмач перевел неточно, произнес то же самое по-бриттски. Ланселот оставил мои слова без внимания.

— Это Гвиневера, — пояснил Амхар Кердикову толмачу. И презрительно бросил: — Шлюха моего отца.

В свое время я обзывал Гвиневеру и похлеще, но издевка Амхара вывела меня из себя. Я никогда не питал к Гвиневере теплых чувств, и уживаться с ней было непросто — с ее-то надменностью, и своеволием, и умом, и насмешливостью, но за последние несколько дней я научился ею восхищаться — и сам не знаю, как так вышло, но я внезапно осознал, что в свой черед осыпаю Амхара оскорблениями. Не помню уже, чего я такого наговорил: помню лишь, что ярость придала моим словам злобную язвительность. Я, верно, называл его червем, и бесчестным ошметком грязи, и вероломной тварью, и мальцом, которого насадят на меч взрослого воина, как на вертел, не успеет зайти солнце. Я плевал на него, я проклинал его; своей бранью я прогнал его вместе с братом вниз по холму, а затем обрушился на Ланселота.

— Твой родич Борс шлет тебе привет, — сообщил я ему, — и обещает вывернуть твое брюхо наружу через глотку, так что лучше помолись, чтобы он преуспел, ибо если до тебя доберусь я, душа твоя изойдет воем.

Ланселот сплюнул, но отвечать не стал. Кердик, откровенно забавляясь, наблюдал за перебранкой.

— Даю тебе час на то, чтобы спуститься и пасть передо мною ниц, — завершил он переговоры, — а если не спустишься, мы придем и убьем тебя. — Кердик развернул коня и, пришпорив его каблуками, помчался вниз по склону. Ланселот и прочие поспешили следом, один только Элла остался стоять рядом с лошадью.

Он криво улыбнулся мне — и улыбка эта напоминала гримасу.

— Похоже, придется нам сразиться, сын мой.

— Похоже, придется.

— Правда ли, что Артура здесь нет?

— Вот, значит, зачем ты пришел, о король? — отозвался я, не отвечая на его вопрос.

— Если мы убьем Артура, война считай что выиграна, — просто ответил он.

— Сперва тебе придется убить меня, отец, — промолвил я.

— А ты думаешь, не убью? — хрипло промолвил он и протянул мне изувеченную руку. Я коротко пожал ее. Элла побрел вниз по склону с конем в поводу, я долго глядел ему вслед.

Исса встретил меня вопросительным взглядом.

— В словесной битве мы победили, — мрачно сообщил я.

— Хорошее начало, господин, — весело откликнулся Исса.

— Да только последнее слово останется за ними, — тихо проговорил я и, отвернувшись, вновь стал наблюдать, как вражеские короли возвращаются к своим. Рокотали барабаны. Последних саксов наконец-то построили в боевой порядок: эта плотная человеческая масса вот-вот поднимется по холму нам на погибель. И как противостоять им, я не знал — разве что Гвиневера и впрямь богиня войны.

Поначалу саксы наступали неуклюже — четкая линия строя то и дело разбивалась об изгороди, разграничивающие небольшие поля у подножия холма. Солнце садилось на западе — на подготовку этой атаки ушел целый день, но вот час пробил: хрипло и вызывающе трубили бараньи рога, пока вражеские копейщики ломились сквозь изгороди и пересекали поле за полем.

Мои люди затянули песню. Мы всегда пели перед битвой, и в тот день, как и прежде, в преддверии всех наших великих битв, мы пели боевую песнь Бели Маура. И как же этот грозный гимн волнует сердца! В нем говорится о смерти, о залитой кровью пшенице, о переломанных костях, о врагах, гонимых точно скот на бойню. В нем повествуется о том, как сапоги Бели Маура сокрушали горы, в нем превозносится меч, оставивший стольких жен вдовами. Каждый стих этой песни завершается победным воплем, и от дерзкой решимости поющих у меня просто слезы на глазах выступили.

Я загодя спешился и теперь занял свое место в первом ряду, рядом с Борсом — он стоял под нашими двумя знаменами. Я опустил нащечники; щит надежно крепился на левой руке, а в правой я сжимал тяжелое боевое копье. Повсюду вокруг меня набирали силу зычные голоса, но я не пел: сердце у меня сжималось от недобрых предчувствий. Я-то знал, что произойдет дальше. Какое-то время мы будем сражаться в щитовом строю, затем саксы прорвутся сквозь шаткую баррикаду из колючих веток по обоим флангам, их копья ударят нас сзади, и нас изрубят одного за другим, и враги насмеются над нашей смертью. Последний из наших умирающих услышит, как кричит первая из насилуемых женщин, однако защитить наши семьи мы уже не сможем, так что копейщики пели, а кто и танцевал танец меча на валу, там, где не было баррикады из терновника. Мы оставили самый центр укрепления открытым, в слабой надежде, что враг, соблазнившись, полезет прямо на наши копья, а не попытается обойти нас с флангов.

Саксы между тем преодолели последнюю изгородь и двинулись вверх по протяженному голому склону. В первом ряду шли лучшие из воинов: я видел, как плотно сомкнуты их щиты, как густ строй копий, как ярко блестят боевые топоры. Ланселотовых людей видно не было; похоже, резней займутся одни саксы. Колдуны выплясывали впереди, рев бараньих рогов подгонял копейщиков вперед, а над ними нависали окровавленные черепа — стяги их королей. Некоторые из бойцов первого ряда вели на привязи боевых псов: их спустят в нескольких ярдах от нас. В первом ряду был и мой отец, а Кердик ехал верхом позади саксонского полчища.

Поднимались саксы медленно, очень медленно. Холм крутой, доспехи тяжелые, бросаться в бойню