Бывало, посторонние люди неоднократно, при случае, спрашивают у офицеров с некоторым недоумением:

– Скажите, пожалуйста, что такое этот ваш Юзио?

– Добрый малый, – отвечают им, – услужливый, иногда очень приятный в обществе.

– Но при чем он, собственно?

– Как при чем? При полку, разумеется.

– То есть что же он при полку изображает собою?

– Так себе, ничего... Юзио, да и только, иначе дон Сезар де Базан – и все тут; иного ничего не изображает.

– Но... что он делает? Род его жизни, например, занятий там, что ли?

– Он? Как вам сказать... Он, собственно, проживает при Ямбургском уланском полку. И больше ничего.

– Ив этом проживании, стало быть, заключается все его общественное положение?

– Исключительно в этом.

– Ну а если война? Или если просто двинуть ваш полк отсюда куда-нибудь на новую стоянку? Тогда же с ним как?

– А очень просто. Тогда, конечно, и Юзио двинется вместе с нами. Это ведь для него легче легкого: весь его багаж таков, что встал и готов! Куда же ему иначе деваться!

И действительно, вне полка для бедного дона Сезара де Базана нет места, нет существования на свете.

Когда, как и по какому случаю он впервые появился в полку –этого никто не знает и не помнит.

Юзио – тот, по крайней мере, как пристал к нам, так уже у нас одних и держится безотлучно; если иногда он и совершает перекочевку, то все в полку же – из эскадрона в эскадрон, от офицера к офицеру. Он, так сказать, животное домашнее, оседлое (bestia domestica). Башибузук – совсем наоборот, появляется исключительно лишь налетами, внезапно, как снег на голову, когда его и не чают; мелькнет, как метеор, повертится там-сям, пошумит, подебошит (если возможно), непременно займет у того другого малую толику деньжишек и исчезнет столь же неожиданно, как и появился, – и опять о нем на несколько месяцев ни слуху ни духу.

Помню я мою первую с ним встречу.

Я еще недавно был произведен в офицеры и, побывав в Петербурге, возвращался в полк из отпуска. На одной из железнодорожных станций, чуть ли не во Пскове, где пассажирский поезд останавливается поздним вечером почти на час времени, сел я за общий стол и спросил себе поужинать. Против меня уселся какой-то старик, лет около шестидесяти, в мохнатой кавказской бурке и в черной черкеске, с кинжалом за поясом. На седой, плотно остриженной голове его небрежно и лихо была накинута заломленная как-то разом и набекрень, и на затылок потертая офицерская фуражка с малиновым околышем, про которую можно сказать, что, судя по всем видимостям, она таки повидала виды на своем веку. Но и про физиономию, украшенную этой фуражкой, можно бы было с уверенностью подумать то же самое. Физиономия эта выражалась в следующих характерных штрихах и бликах: серые, полинялые глаза с самоуверенным, почти наглым, но в сущности безалаберно-добродушным выражением; густые, как щетки, шершавые брови – совершенно бутафорские, вроде тех, что наклеивают себе в иных характерных ролях актеры; сивые длинные усы с подусниками и нос, похожий на кактус, – нос замечательный: большой и припухлый, с лоском, словно бы упитанный или наливной изнутри чем-то сочным, сизо-багрового цвета, с прыщами и жилками, – нос, не оставляющий никакого сомнения в сильном и хронически упорном пристрастии его обладателя к крепким напиткам. «А ведь это Ноздрев в старости! – невольно подумалось мне при взгляде на фигуру моего почтенного визави. – Совершенный Ноздрев, только одетый вместо архалука в черкеску!»

Спросил он себе тоже чего-то закусить, разумеется, с водкой – и пристально уставился на меня вопрошающим взглядом.

– Вы, кажется, Ямбургского уланского полка? – обратился он ко мне с тою «приятною» катаральною хрипотою в голосе, которую иные почему-то называют «майорскою» хрипотою.

Я отвечал утвердительно.

– Как же это вас не знаю?.. Верно, произведены еще недавно?

– Да, недавно.

– То-то я и гляжу, что лицо незнакомое... А то я ведь весь ваш полк – слава те Господи! – наперечет, как свои пять пальцев, знаю. Как же! Все друзья-приятели!.. Что Джаксон? Здравствует? Кардаш, Бушуев, Друри, Антон Васильевич?..

И он почти залпом выпалил мне около десятка имен моих однополчан-сослуживцев.

– Все, – говорю, – слава Богу, живы и здоровы.

– Ну и слава Богу!.. Кланяйтесь, пожалуйста, от меня всем, скажите, что скоро заверну к вам в полк – всех навещу, никого не обойду, никого невниманием не обижу, со всеми как следует выпьем и закусим и по душе потолкуем.

– А от кого именно прикажете кланяться? – спросил я.

– То есть это вы насчет имени?.. «Что в имени тебе моем!» – сказал поэт наш знаменитый. Имя, пожалуй, вы позабудете, а скажите просто, что Башибузук-де кланяется, – они уже знают. Да и вам, я чай, эта кличка моя небезызвестна, хотя бы по слухам.

– Н-нет, признаюсь, не слыхал.

– Не слыхали?! – И старик выпучил на меня удивленные глаза.

Мне показалось, что он не только озадачен, но и как будто даже несколько задет за живое таким неожиданным обстоятельством.

– Не слыхали?.. Может ли это быть?! В вашем-то полку и вдруг не слыхали о Башибузуке-то!.. Нет, да вы вспомните, вы, верно, позабыли. Ба-ши-бу-зук, говорю. Наверное, слышали!

– Да нет же, не слыхал, – возражаю я.

Старик отчасти даже огорчился.

– Ну, может быть! – сказал он со сдержанно-обиженным вздохом. – Не смею не верить... Должен верить, когда мне говорит офицер... Обязан верить. Но каковы же друзья-приятели, а?.. Каковы?!.. Значит, ни разу о Башибузуке и не вспомнили... Из глаз вон – из сердца вон... Да! «Тот любви скажи прощай, кто на три года вдаль уедет»... Да и я-то, старая скотина, тоже хорош! Других корю, а сам-то! Сам не то что носа не показал, а и полстрочки никому не черкнул за все время... Но нет, в самом деле, давненько же, значит, не наведывался я в ваш полк, если в молодом его поколении – вот, как в вас, например, – даже и предания, и самая память о Башибузуке исчезли... Впрочем, ведь я у вас – шутка ли сказать! – больше двух лет не бывал, все странствовал далече... Но и носило же меня, я вам скажу, черт знает где по святой Руси, то есть буквально «от финских хладных скал до пламенной Колхиды»... А по этому поводу и ради столь приятной встречи не выпить ли нам чего-нибудь, а? Как вы думаете?.. Выпьем!

– Да вот, я пью красное – не прикажете ли?

Мой собеседник поморщился и прищурился на бутылку.

– Красненькое? – сказал он, как-то зябко поеживаясь и потирая руки. – Что ж, пожалуй, будем пить и красненькое; хотя, знаете ли, у этих мерзавцев, станционных буфетчиков, французское вино всегда поддельное... Но я не прочь! Для компании отчего же, с удовольствием!.. Хм... А лучше бы... тово, – медлительно произнес он, как бы в раздумье, неопределенно глядя куда-то в пространство, – лучше бы... если уж хотите угостить старика, то... знаете, как в песне цыганской говорится, прикажите-ка' батенька, «чтоб согреться старичку, поднесть рюмку коньячку» – оно посущественнее будет... А потом уж и красненького можно... Вы, голубчик, извините меня, старика, что я так бесцеремонно... Это ведь только потому, что я у вас в полку свой человек, и как увижу эту самую вашу форму, так вот, верите ли, словно бы нечто родное, ажио все сердце сполыхнется... Ей-богу!

– Вы, стало быть, прежде служили в нашем полку?

– Нет-с! Вся моя служба на Кавказе прошла. – И, произнося это с оттенком некоторой гордости, старик как бы невзначай распахнул пошире бурку, очевидно, с намерением дать мне заметить висевший на его левых газырях солдатский Георгиевский крестик. – Весь век на Кавказе-с, – продолжил он, – и