— Ты не способен взглянуть на ситуацию объективно, мучачо, но Уайрман, этот благодарный негодяй…

— Тебе пока не за что меня благодарить.

— …направит тебя на путь истинный. Не могу допустить, чтобы ненужные тревоги украли у тебя счастье. И, Боже милосердный, ты должен быть счастлив. Знаешь, сколько людей на западном побережье Флориды пошли бы на всё ради выставки на Пальм-авеню?

— Уайрман, ты только что сказал Боже милосердный?

— Не меняй тему.

— Выставку мне ещё не предложили.

— Предложат. Они привезут сюда типовой контракт не для того, чтобы в игрушки играть. Так что слушай меня. Ты слушаешь?

— Конечно.

— Как только будет объявлена дата выставки — а она будет объявлена, — тебе придётся заняться тем, чего ждут от любого вновь засветившегося художника: своей раскруткой. Интервью, начиная с Мэри Айр и заканчивая всеми газетами и «Шестым каналом». Если они захотят обыграть твою ампутированную руку, это только пойдёт на пользу. — Он вновь очертил руками рамку и проговорил: — Эдгар Фримантл врывается на художественную сцену Солнечного берега, как Феникс, восставший из дымящегося пепла трагедии!

— Покури вот это, амиго. — Я ухватил себя за промежность. Но не смог сдержать улыбку.

На вульгарность Уайрман внимания не обратил. Его понесло.

— Твоя ампутированная brazo станет поистине золотой.

— Уайрман, ты — циничный ублюдок.

Похоже, последнее он воспринял как комплимент. Кивнул и величественным взмахом руки отмёл в сторону.

— Я стану твоим адвокатом. Ты отбираешь картины для выставки — Наннуцци консультирует. Наннуцци расставляет картины на выставке — ты консультируешь. Логично?

— Пожалуй. Если до этого дойдёт.

— Будь уверен, дойдёт. И, Эдгар… последнее, но не по значению… тебе придётся обзвонить всех, кто тебе дорог, и пригласить на выставку.

— Но…

— Да, — он наставил на меня указательный палец, — всех. Твоего мозгоправа, твою бывшую, обеих дочерей, этого Тома Райли, женщину, которая занималась с тобой…

— Кэти Грин. — Я даже смутился. — Уайрман, Том не приедет. Ни за что. Пэм тоже. И Лин во Франции. У неё стрептококковая инфекция.

Уайрман будто и не слышал.

— Ты упоминал адвоката…

— Уильям Боузман-третий. Боузи.

— Пригласи его. И, разумеется, маму и папу. Сестёр и братьев.

— Мои родители умерли, и я был единственным ребёнком. Боузи… — Я кивнул. — Боузи приедет. Но только не зови его так, Уайрман. Во всяком случае, в лицо.

— Назвать другого адвоката Боузи? Ты думаешь, я кретин? — Он задумался. — Я выстрелил себе в голову и не смог отправиться на тот свет, так что на этот вопрос лучше не отвечай.

Я слушал вполуха, занятый своими мыслями. Впервые я понял, что могу устроить светский приём в моей другой жизни… и люди, возможно, придут. Идея завораживала и пугала одновременно.

— Они все могут приехать, знаешь ли, — продолжил Уайрман. — Твоя бывшая, твоя укатившая на край света дочь, твой суицидальный бухгалтер. Подумай об этом… толпа мичиганцев.

— Они из Миннесоты.

Он пожал плечами, всплеснул руками, показывая, что для него всё одно — Мичиган или Миннесота. Для парня из Небраски выглядело слишком уж заносчиво.

— Я могу арендовать самолёт, — сказал я. — «Гольфстрим». Снять целый этаж в «Ритц-Карлтоне». Устроить банкет. Почему бы и нет?

— Совершенно верно. — Он хмыкнул. — Исполни роль голодающего художника.

— Да, — согласился я. — Повешу табличку за окном: «ГОТОВ РАБОТАТЬ ЗА ТРЮФЕЛИ».

И мы оба расхохотались.

Поставив тарелки и стаканы в посудомоечную машину, я вновь повёл его наверх, но лишь для того, чтобы сделать с десяток цифровых фотографий — больших незатейливых крупных планов. За всю жизнь мне удались только несколько хороших снимков, и всё — случайно. Я ненавижу фотоаппараты, а они, похоже, отвечают взаимностью. Покончив с фотосессией, я сказал Уайрману, что он может идти домой и сменить Энн-Мэри. Уже стемнело, и я предложил отвезти его на «малибу».

— Лучше пройдусь. Свежий воздух пойдёт мне на пользу. — Он указал на картину. — Можно взглянуть?

— Знаешь, я бы не хотел, — ответил я.

Я думал, что Уайрман будет протестовать, но он лишь кивнул и спустился вниз, чуть ли не вприпрыжку. Походка у него стала пружинистой, и я точно знал, что моё воображение тут ни при чём.

Он подождал меня у двери и сказал:

— Позвони утром Наннуцци. Под лежачий камень вода не течёт.

— Хорошо. А ты позвони мне, если появятся какие-то изменения в твоем… — запачканной краской рукой я указал на его левый глаз.

Уайрман улыбнулся.

— Ты узнаешь первым. А пока мне достаточно головы, которая не болит. — Улыбка поблёкла. — Ты уверен, что боль не вернётся?

— Я ни в чём не уверен.

— Да. Да, это свойственно людям, верно? Но спасибо за старания. — И прежде чем я сообразил, что происходит, он поднял мою руку и поцеловал тыльную сторону ладони. Поцеловал мягко, несмотря на щетину над верхней губой. Потом сказал: «Adios», — и вышел в темноту, оставив за собой лишь дыхание Залива и шёпот ракушек под домом. Но тут же на них наложился новый звук: зазвонил телефон.

Звонила Илзе — поболтать. Да, с учёбой у неё полный порядок, да, чувствует она себя хорошо (если на то пошло, даже отлично), да, матери она звонит раз в неделю, а с Мелиндой поддерживает связь по электронной почте. По мнению Илзе, диагноз «стрептококковая инфекция» Лин поставила себе сама, а потому не следовало принимать его всерьёз. Я сказал, что потрясён её великодушием, и она рассмеялась.

Я сообщил ей, что мои картины, возможно, выставят в одной из галерей Сарасоты, и от радости она так громко завопила, что мне пришлось отдёрнуть трубку от уха.

— Папуля, это же прекрасно! Когда? Можно мне приехать?

— Конечно, если захочешь, — ответил я. — Вообще-то я собираюсь пригласить всех. — Этого решения я не принял, пока не услышал, как говорю о нём Илзе. — Мы рассчитываем на середину апреля.

— Чёрт! Как раз в это время я собираюсь пересечься с «Колибри». — Она помолчала. — Знаешь, я могу попасть и к тебе, и к ним. Устрою собственное турне.