сидит за столом с запрокинутой головой и весь трясётся. Когда тряска прекратилась, Уайрман сказал, что прекрасно себя чувствует. На мои слова, что выглядит он далеко не прекрасно, Уайрман предложил мне оставить своё мнение при себе, говорил резко, чего я прежде за ним не замечал. Я поднял руку с тремя оттопыренными пальцами и спросил, сколько пальцев он видит. Он сказал: три. Я загнул один палец, и он сказал: два. Посомневавшись, я всё же решил не заострять на этом внимания. Вновь напомнил себе, что не несу ответственности за Уайрмана. Я закончил «Девочку и корабль» номер два и номер три. В «№ 2» девочка сидела в вёсельной лодке в синем в горошек платье Ребы, но я практически не сомневался, что это была Илзе. А в «№ 3» о сомнениях речи вообше не было. Её волосы обрели соломенный цвет (я его помнил с тех дней), и на ней была матросская блузка с синим причудливым узором на воротнике (её я помнил ещё лучше, и не без причины: именно в этой блузке в одно из воскресений Илзе упала с яблони в нашем дворе и сломала руку). В «№ 3» корабль чуть развернулся, и я смог прочитать первые буквы его названия, написанные на носу облупившейся краской: «ПЕР». Я понятия не имел, что за ними последует. На той картине впервые появился гарпунный пистолет Джона Истлейка.

Заряженный, он лежал на одной из скамей вёсельной лодки. Восемнадцатого февраля приехал друг Джека — помочь с каким-то мелким ремонтом. Собаки Годфри яростно лаяли, приглашая молодого человека заглянуть к ним, чтобы они могли вырвать знатные куски как из его зада, так и из хип-хоповских джинсов. Полиция спросила жену Кэнди Брауна (она тоже звала его Кэнди, все звали этого типа Кэнди, возможно, он и Тине Гарибальди предложил называть его Кэнди, прежде чем замучил и убил девочку) о местопребывании её мужа во второй половине Дня Святого Валентина. Она сказала, что ему, возможно, нездоровилось, но дома его не было. Он пришёл только в восемь вечера или чуть позже. Она сказала, что он принёс ей коробку шоколадных конфет. Она сказала, что он частенько её так баловал. Двадцать первого февраля поклонники кантри-музыки загрузились в спортивный автомобиль и отправились бороздить те северные края, из которых и прибыли. На их место никто не приехал. По словам Уайрмана, это свидетельствовало о развороте потока перелётных птичек. Он говорил, что на Дьюма-Ки этот момент всегда наступал раньше. Потому что на острове не было ни ресторанов, ни завлекаловок для туристов (не было даже паршивой крокодильей фермы!). Собаки Годфри продолжали лаять, как бы говоря, что приток зимних отдыхающих, может, и сократился, но далеко не иссяк. В тот самый день, когда мои соседи покинули Дьюму, полиция прибыла в дом Кэнди Брауна с ордером на обыск. Согласно «Шестому каналу», они взяли несколько вещей. Днём позже три пожилые женщины вновь обыграли меня в крестословицу. Я никакие мог с ними справиться, зато узнал, что есть слово армячина.[95] Когда вернулся домой и включил телевизор, по «Шестому каналу», который смотрел не отрываясь весь Солнечный берег, передавали экстренный выпуск новостей. Кэнди Брауна арестовали. Согласно источникам, «близким к расследованию», среди прочего из его дома изъяли двое трусов, и на одних нашли кровь. За находкой последовал бы анализ ДНК, стой же неотвратимостью, с какой за ночью следует день. Кэнди Браун ждать не стал. Наследующий день газеты процитировали слова, которые он произнёс в полиции: «Я заторчал и совершил ужасное». Всё это я прочитал, когда утром пил сок. Над заметкой поместили фотоснимок, уже такой же знакомый, как фото застреленного в Далласе Кеннеди. На фотоснимке Кэнди крепко держал Тину Гарибальди за запястье, а она, подняв голову, вопросительно смотрела на него. Зазвонил телефон. Я снял трубку, не отрывая глаз от фотоснимка, сказал: «Алло». Меня очень занимало случившееся с Тиной Гарибальди. Звонил Уайрман. Спросил, не могу ли я подъехать к ним и побыть какое-то время. Я ответил, конечно, нет проблем, и уже собрался положить трубку, когда осознал, что слышу что-то необычное, не в самом голосе, а как бы за ним. Спросил, что случилось.

— Похоже, я ослеп на левый глаз, мучачо. — С его губ сорвался смешок. Странный такой, полный отчаяния. — Я знал, что к этому идёт, но всё равно для меня это удар. Полагаю, мы все это чувствуем, когда просыпаемся и понимаем, что… — Уайрман с всхлипом вдохнул. — Ты сможешь подъехать? Я попытался связаться с Энн-Мэри, но она на вызове и… сможешь подъехать, Эдгар? Пожалуйста.

— Уже еду. Держись, Уайрман. Оставайся на месте и держись.

У меня последние недели никаких проблем с глазами не возникало. Несчастный случай привёл к некоторой потере периферийного зрения, появилась тенденция поворачивать голову вправо, чтобы увидеть то, что прежде я отчётливо видел, глядя прямо перед собой. Но в остальном по этой части всё было хорошо. И, направляясь к невзрачному арендованному «шеви», я задавался вопросом, а что бы я испытал, если бы всё вокруг вновь начала застилать краснота… или если бы однажды утром я проснулся и обнаружил, что половина моего мира превратилась в чёрную дыру. Но тут возник новый вопрос. Как Уайрман вообще смог издать смешок? Пусть даже и такой странный.

Я уже взялся за дверную ручку «малибу», когда вспомнил его слова об Энн-Мэри Уистлер, которую он обычно просил побыть с Элизабет, если ему требовалось отлучиться на довольно продолжительный срок. Она была на вызове, то есть… Я поспешил в дом и позвонил Джеку на мобильник, моля Бога, чтобы он откликнулся и смог приехать. Он и откликнулся и смог. Команда хозяев записала очко на свой счёт.

В то утро я впервые выехал с острова за рулём автомобиля, и мне пришлось попотеть, когда я влился в плотный, бампер к бамперу, поток автомобилей, движущийся на север по Тамайа-ми-Трайл. Направлялись мы в Мемориальную больницу Сарасоты по рекомендации врача Элизабет, которому я позвонил, невзирая на слабые протесты Уайрмана. И теперь Уайрман продолжал спрашивать, как моё самочувствие, уверен ли я, что смогу доехать до нужного места, не следовало ли мне остаться с Элизабет, а с ним отправить Джека.

— Всё у меня хорошо.

— Ты выглядишь испуганным до смерти. Это я как раз вижу. — Его правый глаз сместился в мою сторону. Левый попытался последовать за ним, но безуспешно. Налитый кровью, частично закатившийся под верхнее веко, он сочился слезами. — Не впадёшь в прострацию, мучачо?

— Нет. А кроме того, ты слышал Элизабет. Если бы ты не поехал сам, она бы взяла швабру и выгнала тебя за дверь.

Он не хотел, чтобы мисс Элизабет узнала, что ему нехорошо, но она пришла на кухню на своих ходунках и подслушала конец нашего разговора. Опять же у неё отчасти проявлялись те же телепатические способности, что и у Уайрмана. Мы вроде бы это не признавали, но что было, то было.

— Если они захотят положить тебя… — начал я.

— Конечно, они захотят, у них это просто рефлекс, но такому не бывать. Если они смогут что-то поправить, тогда другое дело. Я еду только потому, что Хэдлок, возможно, скажет мне, что это не постоянная темнота, а временное отключение радара. — Он кисло улыбнулся.

— Уайрман, да что с тобой произошло?

— Всему своё время, мучачо. Какие ты нынче пишешь картины?

— Сейчас это не важно.

— Дорогой мой, похоже, я не единственный, кто устал от вопросов. Тебе известно, что в зимние месяцы из сорока человек, постоянно пользующихся Тамайами-Трайл, один попадает в автомобильную аварию? Это правда. А на днях в выпуске новостей сказали, что шансы столкновения Земли и астероида размером с «Астродоум»[96] в Хьюстоне выше, чем шанс…

Я потянулся к радиоприёмнику.

— Почему бы нам не послушать музыку?

— Хорошая идея, — кивнул он. — Только не грёбаное кантри.

Поначалу я не понял. Потом вспомнил моих бывших соседей. Нашёл самую громкую, самую тупую рок-станцию, которая именовала себя «Кость». Группа «Nazareth» с воплями исполняла «Hair of the