Иногда это волевое решение.

Кому хочется помнить некий кошмар, заставивший твоего отца кричать, пока кровь не хлынула из ушей и носа? Лучше вообще перестать рисовать. Раз и навсегда — как отрезать. Лучше говорить людям, что ты не можешь нарисовать даже человечка из палочек и кружков, а когда дело касается искусства, ты ничем не отличаешься от богатых выпускников колледжа, которые поддерживают спортивные команды материально: если ты не спортсмен, будь спонсором спорта. Лучше полностью забыть о своём увлечении, а с возрастом старческий маразм сделает всё остальное.

Да, что-то от прежнего дара может остаться (скажем, как рубец на твёрдой оболочке мозга после детской травмы, вызванной падением с запряжённого пони возка), но тогда ты находишь иные способы выплёскивать остатки дара — точно так же, как отводят гной из незаживающей раны. К примеру, можно интересоваться живописью других. Покровительствовать художникам. Этого мало? Тогда можно начать коллекционировать фарфор: людей, животных, здания. Строить Фарфоровый город. Никто не назовёт такое увлечение искусством, но создание Города, несомненно, процесс творческий, и такие регулярные тренировки воображения (его визуального аспекта в особенности) могут принести избавление.

Избавление от чего?

Разумеется, от зуда.

Этого чёртова зуда.

Я почесал правую руку, пальцы левой прошли сквозь неё, в десятитысячный раз упёрлись в рёбра. Затем откинул обложку альбома и открыл первый лист.

«Начните с чистой поверхности».

Она притягивала меня, как — я в этом не сомневался — чистые поверхности когда-то притягивали её.

«Заполни меня. Потому что белое — отсутствие памяти, цвет забытья. Создавай. Показывай. Рисуй. И когда ты будешь это делать, зуд уйдёт. И на какое-то время путаница отступит».

«Пожалуйста, останьтесь на Дьюме, — сказала Элизабет. — Что бы ни произошло. Вы нужны нам».

Я подумал, что она говорила правду.

Рисовал я быстро. Всего несколько штрихов. Получилось что-то похожее на телегу. Или возок, который стоял и ждал, когда в него запрягут пони.

— Они жили здесь вполне счастливо, — сообщил я пустой студии. — Отец и дочери. Потом Элизабет упала с возка и начала рисовать, ураган, налетевший вне сезона, вскрыл на дне старую свалку, маленькие девочки утонули. Живые перебрались в Майами, и все беды прекратились. А когда почти двадцать пять лет спустя они вернулись…

Под возком я написал печатными буквами: «ОТЛИЧНО». Остановился. Потом перед первым словом добавил второе: «ОПЯТЬ». «ОПЯТЬ ОТЛИЧНО».

«Отлично, — шептали ракушки далеко внизу. — Опять отлично».

Да, всё у них было хорошо. У Джона и Элизабет всё было хорошо. И после смерти Джона все у Элизабет было хорошо. И с художественными выставками. И с фарфором. Потом по какой-то причине ситуация вновь начала меняться. Я не знал, была ли гибель жены и дочери Уайрмана частью этих изменений, но думал, что могла быть. А вот насчёт нашего с ним приезда на Дьюма-Ки у меня не возникало ни малейших сомнений. Никаких логических доводов я бы привести не смог, но точно знал: именно эти изменения привели нас сюда.

Всё на Дьюма-Ки шло хорошо… потом непонятно… снова, и достаточно долго, хорошо. А сейчас…

«Она проснулась».

«Стол течёт».

Если я хотел знать, что происходит сейчас, мне не оставалось ничего другого, как выяснить, что произошло тогда. Грозило это опасностью или нет, ничего другого не оставалось.

Я взял первый рисунок Элизабет: одна лишь неровная линия в середине листа. Взял его левой рукой, потом представил себе, как прикасаюсь к нему правой, что уже проделывал с садовыми рукавицами Пэм «РУКИ ПРОЧЬ». Попытался увидеть пальцы правой руки, отслеживающие эту линию. Мне это удалось (в каком-то смысле), и я ощутил отчаяние. Я собирался поступить так же со всеми рисунками? Их было полторы сотни, по самым скромным подсчётам. Кроме того, поток информации что-то не торопился обрушиться на меня с листа бумаги.

«Расслабься. Рим не за один час строился».

Я решил, что музыка радиостанции «Кость» не повредит, даже поможет. Встал, держа древний лист бумаги правой рукой, и, разумеется, он упал на пол, потому что правой руки у меня не было. Я наклонился, чтобы его поднять, и подумал, что неверно вспомнил пословицу: «Рим не за один день строился».

«Но Мельда говорит — час».

Я замер, держа лист в руке. В левой руке, до которой не смог добраться кран. Это действительно воспоминание, какие-то образы, всплывшие с рисунка, или моя выдумка? Просто воображение, пытающееся оказать услугу?

— Это не картина. — Я смотрел на извилистую линию.

«Нет, это попытка нарисовать картину».

Мой зад со стуком опустился на стул. Я сел не потому, что хотел; скорее, колени подогнулись и больше не держали меня. Я всё смотрел на линию, потом глянул в окно. С Залива вновь перевёл взгляд на линию. С линии — на Залив.

Она пыталась нарисовать горизонт. Это был её первый рисунок.

«Да».

Я положил на колени альбом, схватил один из её карандашей. Какой — значения не имело, лишь бы принадлежал ей. Непривычный для моих пальцев, слишком толстый. И при этом чувствовалось, что только он годится для такой работы. Я начал рисовать.

На Дьюма-Ки именно это получалось у меня лучше всего.

Я нарисовал ребёнка, сидящего на детском стульчике. С перевязанной головой. Со стаканом в одной руке. Другая рука обвивала шею отца. Он был в нижней рубашке, с мыльной пеной на щеках. В отдалении — просто тень — стояла домоправительница. На этом наброске она без браслетов, потому что браслеты носила не всегда, но с платком на голове, с узлом впереди. Няня Мельда, которую Либбит воспринимала почти как мать.

Либбит?

— Да, так они её звали. Так она называла себя. Либбит, маленькая Либбит.

— Самая маленькая, — пробормотал я и перевернул первый лист альбома. Карандаш (слишком короткий, слишком толстый, пролежавший без дела три четверти века) был идеальным инструментом, идеальным каналом связи. Он вновь начал рисовать.

Нарисовал эту маленькую девочку в комнате. На стене за её спиной появились книжные стеллажи, и это был кабинет. Кабинет папочки. Девочка сидела за столом. С забинтованной головой. В домашнем платьице. В руке держала

(тан-даш)

карандаш. Один из цветных карандашей? Вероятно, нет (тогда — нет, ещё нет), но значения это не имело. Она нашла своё призвание, свою цель, свою metier.[169] И какой