вреда. Но набег, несомненно, был захватывающим. Очень захватывающим.
В памяти Эпоны запечатлелись рассерженные багровые лица селян, их негодующие жесты, смех, с которым Кажак бросил ей через плечо ожерелье, в полной уверенности, что она его поймает.
Усмехнувшись, как и скиф, она почувствовала на зубах дыхание сухого ветера.
Однако, достигнув полей, скифы напали на захваченных врасплох селян, осыпая их тучей стрел. Многие падали замертво. Желтоволосые, рыжеволосые, члены одного племени. Они не были воинами, у них не было никакого оружия, только орудия труда, и погибали они не как воины. Они умирали, вопя от боли, все в крови, ничего похожего на то, как надлежит переходить в мир иной.
Эпона закрыла глаза и спрятала лицо между лопаток Кажака, не зная, как ей поступить. Соскочить с коня и сражаться вместе со своим народом? Но теперь ее народ – скифы, к тому же они наверняка ее прикончат, если она попытается это сделать, она пожертвует собой совершенно напрасно. Отдаст свою жизнь, защищая право существования людей, которых даже не знает.
«
Обороняющиеся сбились в группы, пользуясь для защиты косами и кинжалами. Охотничьими кинжалами, а не боевыми мечами. «Может быть, Кажак и прав, – мелькнуло в голове у Эпоны, – им необходим урок: даже кельты, защищенные своими горами, всегда держат меч под рукой. Это опасный мир, и тот, кто не оберегает свою искру жизни, достоин позора».
Размахивая своим жалким оружием, с боевым кличем на устах, селяне перешли в нападение. К изумлению Эпоны, скифы казались устрашенными. Они повернули лошадей и поскакали в сторону. Она подумала было, что неравная стычка закончена; подумала даже, что всадники не хотят сражаться с таким плохо вооруженным сбродом. Но скифы выхватили луки и стрелы, обернулись, сидя в седле, и выстрелили с поразительной точностью; несколько селян упали, корчась в предсмертных муках.
Больше не оглядываясь, скифы продолжали скакать на юг, но Эпона обернулась и посмотрела.
– Зачем вы застрелили их? – крикнула она в ухо Кажаку. – Вы ведь даже их не ограбили.
– У них нет ничего ценного, – ответил он. – Только селяне и женщины, даже их головы ни на что не годятся.
– Тогда зачем же?
– Да просто так.
Лошади продолжали мчаться, оглушительно стуча копытами по земле.
Эпона продолжала держаться за ремень; костяшки ее пальцев побелели; перед ее глазами неотступно стояло все то же видение: груды мертвецов, валяющихся среди возделанного ими поля, а ведь с помощью собранного зерна эти люди, наверное, надеялись благополучно дотянуть до следующего лета. А когда она закрыла глаза, видение все еще продолжало стоять перед ней.
«Это был мой народ, – думала она. – Мне следовало что-нибудь сделать».
Всадники держали путь все дальше и дальше на восток; они ехали вдоль речных долин, по горам и холмам разной высоты; и все это время Эпона хранила молчание, ее тяготило чувство вины. Новое и неприятное для нее чувство.
Когда они остановились на ночлег, едва положив голову на шею коня, Эпона тут же забылась тяжелым от пережитого сном. Как обычно, Кажак караулил в первую стражу – скифы вели себя очень осторожно, опасаясь каких-нибудь непредвиденных происшествий, но на этот раз, ложась спать, он не стал ее будить. Он был смущен тем, что со времени падения к нему так и не возвратилась полная сила, и опасался, чтобы женщина, сопротивляясь – если она будет сопротивляться, – не задела его сломанные ребра. Трудно сказать, как она поступит, эта странная кельтская женщина.
Нет, он возьмет ее позднее, когда окончательно поправится.
Охраняя своих товарищей, он сидел на земле и задумчиво смотрел на звезды. Вспоминал о своих погибших братьях, которые с такими большими ожиданиями начали вместе с ним это путешествие на запад. В ту пору в них так и кипела жизнь, они были полны жаждой приключений, желанием присмотреть новые пастбища и завладеть богатой добычей и даже не предполагали, что падут от мечей и копий людей, которые отстаивали каждую пядь своих владений, свое процветание.
Он должен проявлять осторожность, чтобы его оставшиеся товарищи вернулись живыми в Море Травы. Для князя кочевников будет позором, если в походе он потеряет всех своих людей; соплеменники будут говорить, что он никудышный воин.
Обо всем этом он и думал, а не о желтоволосой девушке, что спала подле него.
Постепенно тяжелый сон Эпоны наполнился обрывочными кошмарами. Клубами завивался густой дым… звучало песнопение, преисполненное какой-то неизъяснимой угрозы… на золотом поле происходило кровавое побоище.
Проснулась она, так и не почувствовав себя отдохнувшей. Ее глаза были забиты песком.
Они кое-как перекусили и, прежде чем солнце перевалило через край земли, были уже снова в пути.
Ветер нес с собой запах влаги, запах ила, более сильный, чем если бы рядом протекала ясная, с быстрым течением река. Земля под копытами лошадей стала более вязкой, и Эпона чувствовала, как напрягается серый, вытаскивая глубоко погружающиеся в нее ноги.
– Не может нести два всадника, – сказал Кажак. – Ты ходи пешком.
Идя рядом с конем, Эпона вся кипела от такого пренебрежительного, как ей казалось, отношения. Учуяв изменившийся запах, конь широко раздувал ноздри.
– Впереди мать рек, – сказал Кажак. Эпона ничего не ответила; после всего, что произошло накануне, у нее не было никакого настроения разговаривать со скифом, хотя янтарные бусы, забытые, все еще висели на ее шее. Она не могла ему простить, что он убивал людей без всякой необходимости, не проявляя должного почтения к их духам, а ведь они заслуживали куда более достойной смерти.
