Брови Кажака взметнулись вверх, к кромке выреза его войлочного шлема. От этих кельтов можно ждать любой выходки.

– Это шутка? – неуверенно спросил он.

– Никакая это не шутка. Пожалуйста, возьмите меня с собой. Я хочу оставить этот поселок; хочу до наступления темноты уехать как можно дальше. Меня не ждет тут ничего хорошего.

Скиф переменил положение в седле. На его лице не отражалось никаких мыслей или чувств.

– Зачем Кажаку брать тебя? На что ты можешь ему пригодиться?

Во всяком случае, он обдумывал, как ему поступить. Она вспомнила его собственные слова о том, как скифы поступают с женщинами, которые им нравятся: «берут, и айда». Ее глаза заискрились, и она показала ему одну свою тяжелую прядь.

– Это кельтское золото, – сказала она. – Если ты меня увезешь, оно твое.

К ее изумлению, скиф громко расхохотался.

– Ты совсем непохож на другие женщины, – сказал он. Повернулся к своим спутникам и что-то произнес на родном языке. Сказанное им, на слух Эпоны, прозвучало очень резко. Другие скифы посмотрели на нее с сомнением.

Переговорив с ними, Кажак вновь обратился к ней.

– Мы должны ехать, – сказал он. – Это место не нравится… Слишком странное. Слишком… – Не в силах подобрать нужных слов, он начертал в воздухе замысловатый узор, и Эпона его поняла.

– Мы должны ехать, – повторил он.

Его глаза пристально оглядели ее тело с головы до ног и с ног до головы. Его пятки коснулись коня, и тот заиграл на каменистой дороге.

– Может быть, ты и правда пригодишься, – решил Кажак. Он наклонился вперед и протянул ей руку. – Ты едешь?

Она сглотнула комок, застрявший у нее в горле.

– Еду.

Сильная рука схватила ее за кисть и рванула ввысь. После короткого барахтанья Эпона уже лежала на холке коня, перед Кажаком, лицом вниз и упершись кончиком носа в скакуна. Кажак пришпорил его и поскакал прочь от деревни кельтов.

Тем временем селение гудело, как потревоженный улей. Таранис был сильно озабочен угрожающими намеками Кажака, и даже ласковые разуверения Сироны не могли убедить его, что скиф не станет чернить его добрую славу среди других племен и народов.

Некоторые старейшины, которые еще хранили воспоминания о былых нападениях и битвах, живо представляли себе, как орды скифов ворвутся в их селение среди Голубых гор, насилуя женщин и расхищая богатства племени.

Меж тем друиды во главе с Кернунносом пытались подобрать торжественные заклинания, способные защитить племя от опасностей, которые мог предвидеть лишь главный жрец.

Кернуннос оставался в волшебном доме, глубоко переживая нанесенные ему обиды. Он знал, что Таранис обвиняет его во всех постигших их неудачах, и, в свою очередь, открыто упрекал вождя в недальновидности и алчности.

В душе главного жреца всегда жила забота о могуществе и преуспеянии племени. Она не покидала его ни во сне, ни во время бодрствования; эта забота являлась неотъемлемой частью всего его существа. Племя не только окружало его со всех сторон, в своем телесном виде, но и существовало внутри его, бестелесно; у него не было своей личной жизни, он жил только служением кельтам. Настроение всего племени было и его настроением. В его жилах непрерывно пульсировала энергия кельтов; его терзали муки, перенесенные ими в минувшем, и те, что им еще только суждено перенести. Иногда могучее общее волнение кельтов захлестывало все остальное, и он, как пригвожденный, стоял на месте, прислушиваясь к внутренним голосам и пытаясь найти правильную дорогу в противоречивых стремлениях. Закрыв глаза, забыв о настоящем, он витал в прошлом и будущем.

В этот день предчувствие грядущих бед повергало его в полное отчаяние.

– Все меняется, – стонал он вслух, глядя куда-то вдаль остекленевшими глазами. – Все, что имеет истинное значение, будет утрачено. Сейчас мы знаем так много, мы занимаем надежное место в этой жизни; находимся в полном единении с духами. Но нет, нас привлекает мнимая новизна; мы готовы отрешиться от нашего образа жизни, сойти с привычного пути. Сердце мое надрывается, когда я думаю об участи моего племени.

Он сунул руки в очаг, выгреб оттуда горячую золу и высыпал ее себе на голову и лицо, не испытывая никакой боли, продолжая горько оплакивать судьбу кельтов.

Когда солнце достигло зенита, а Эпона все еще не вернулась, Ригантоне надоело ждать ее. Она вышла из дома и стала расспрашивать поселян, но никто не знал, где ее дочь. Настроение ее резко испортилось.

Закончился день, наступила ночь полнолуния. Если Эпона так и не появится, чтобы пойти добровольно к друидам, они сами придут за ней. И как она тогда объяснит отсутствие дочери?

Наконец Ригантона отправилась в волшебный дом; во рту у нее пересохло, в висках болезненно стучало, но она не могла просить гутуитер о помощи. И не могла вернуться назад; ведь она была кельтской женщиной и готова была встретить лицом к лицу все, что бы ее ни ждало.

Из дома жреца тянуло едким дымом. При виде ее черные дрозды недовольно затрещали. Из волшебного дома доносился какой-то ритмичный шум, как будто там трясли наполненные камешками тыквы-горлянки, и слышалось пение друидов.

Ей пришлось напрячь всю свою волю, чтобы войти.