– Терпи, – посоветовал он Эпоне. – Тогда желание пить потеряет над тобой власть. В Море Травы вода часто бывает очень далеко, поэтому мы пьем, только когда нужно. Запоминай: нужно и хочу – разные вещи.

Она не могла поверить, что он говорит всерьез. Какой народ отказывает себе в воде, когда ее больше чем достаточно? Везде вокруг них вода. Ее тут столько, что никто не смог бы ее выпить. А эти скифы говорят, что ее надо беречь.

Из ее глаз и носа сочилась влага, которую не могло удержать ее тело. Она посапывала. Услышав это, Кажак проворчал:

– Кажак слышал, кельты – стойкие люди. Но ты слабая, как грудной младенец. Кажак не хочет тебя, он продаст тебя фракийцам, в рабыни.

В том же источнике, где рождаются слезы, родился и гнев, который дал ей некоторую силу.

– Я буду пить только после тебя, – заявила она, с трудом выдавливая слова из пересохшего рта. – Только после тебя.

Кажак хохотнул.

– И правильно. Ты женщина; женщины пьют только после лошадей и мужчин. Ты будешь пить последней.

Они все скакали и скакали.

На закате повеял холодный ветер, и Эпона порадовалась, что на ней медвежья шкура. Только эту любимую одежду она и успела захватить с собой, это было все ее богатство. Все вещи, которые можно считать и носить, она оставила дома.

Восходящая луна, как серебряных дел мастер, покрыла все поверхности скал тонким слоем серебра. Главная дорога повернула на юг, но скифы покинули ее, по-прежнему направляясь на восток, теперь, в уже сгущающихся сумерках, они медленно ехали по звериной тропе.

Эпона подняла глаза. То была ночь полной луны.

Сегодня в волшебном доме будут петь священные песнопения, в воздухе повиснет тяжелый голубой дым. Кернуннос будет страшно зол, но лошади, эти изумительные лошади, спасли ее от него. Благодаря этим прекрасным быстроногим животным она уже находится слишком далеко, чтобы до нее могла дотянуться рука Меняющего Обличье.

Она ехала теперь в каком-то забытьи, не сосредоточиваясь на своей боли, не думая о своем высохшем, распухшем языке. Казалось, на свете нет ничего, кроме коня, ночи, луны, тепла под ее ягодицами, жесткого ремня Кажака и опьяняющего ритма. Ритма…

Движение вдруг прекратилось. Эпона почувствовала необъяснимую злость. До тех пор пока ничего не менялось, она кое-как держалась, забывая в свободном полете о своих физических страданиях, но при малейшем изменении она сразу же начинала чувствовать, как ноет и болит ее тело.

– Здесь ночлег, – объявил Кажак. – Слезай.

Эпона попыталась слезть с коня, но тело ей не повиновалось. Раздвинутые весь день крупом коня ноги сильно онемели. У нее не было сил перемахнуть одну из них через круп, и когда она перестала держаться за Кажака, то сразу сползла на землю. При соприкосновении с землей одеревеневшие ноги сразу же подогнулись. Она сидела, покачиваясь, почти под серым скакуном, а он, повернув голову, смотрел на нее с видимым изумлением.

– Первый раз ездила на лошади, – потешаясь, промолвил он. Он не протянул руку, чтобы помочь ей встать, только пристально следил за скакуном, пока она кое-как поднималась на ноги.

Раздув ноздри, конь тихо заржал, но не сделал никакой попытки лягнуть ее, и она почувствовала благодарность к нему.

Для привала скифы выбрали небольшой сосновый бор. Земля здесь была усыпана толстым слоем благоухающей хвои, а сам бор находился достаточно далеко от узкой тропки, по которой они ехали. Но скифы обращали мало внимания на дороги и тропы; они советовались между собой, показывая на звезды, и, видимо, были вполне удовлетворены и своим местонахождением, и скоростью передвижения.

Прежде всего они сняли седла и вьюки с лошадей, животные немедленно улеглись и перевернулись на спины, вверх ногами, с довольным ржанием почесывая спины о хвою. Затем Дасадас напоил всех лошадей из бурдюка, который лишь после этого передал скифам.

Завернутая в свою медвежью шкуру, Эпона – она была в полном изнеможении – прикорнула в сторонке, тусклыми глазами наблюдая за своими спутниками.

После того как все мужчины понемногу отпили из бурдюка, они передали его Эпоне. Казалось, она даже не успела смочить иссохшее горло, когда Кажак отнял у нее бурдюк.

– Не пей слишком много вода в один раз, – сурово произнес он.

Она готова была убить его.

Костра скифы не стали разводить. Аксинья вынул из торбы кусок вяленого мяса и разделил его между мужчинами. После того как все они насытились, Кажак показал Эпоне кусок жилистого темного мяса.

– Теперь поешь ты.

Она сверкнула на него глазами. Никакого голода она не чувствовала. Ее тело как будто превратилось в одну саднящую рану; жевание и глотание требовали от нее слишком большого напряжения. Но она знала, что должна подкрепиться. С большим трудом она поднялась и пошла к нему. К своему замешательству, она могла идти лишь на кривых ногах, как новорожденный теленок, и он опять засмеялся.

Другие мужчины не обращали на нее никакого внимания, и в ее положении это только ее радовало.

Мясо было сухое и безвкусное. Она разжевала его ртом, в котором не было никакой слюны, и чуть не подавилась, проглатывая.