Прапор: — Вы че здесь?

Татаринцев: — За картошкой, товарищ прапорщик. Двести килограмм еще надо.

За складом Сидельников с Татаринцевым пьют компот.

Татаринцев: — Полторы тонны. Всемером не успеем.

Сидельников: — Ладно, пошли.

Татаринцев достает из-за голенища морковь: — Подожди. На. Пацанам в казарму еще надо принести.

Тащат носилки от склада по обледенелому склону вверх к столовой.

Татаринцев: — Стой… Давай меняться.

Они меняются, идут дальше. Около столовой курит повар.

Повар: — Слышь, длинный, иди сюда.

Сидельников подходит. Повар берет его одной рукой за ослабленный ремень, другой бьет поддых, Сидельников сгибается.

Повар: — Ты, че, душара, совсем нюх потерял? Ты сколько отслужил, дух? Сколько отслужил, спрашиваю?

Сидельников: — Пять минут как с поезда…

Повар бьет его: — Ты че, придембелел, ферзь деревянный? А? Иди сюда, животное…

Повар ведет Сидельникова в хлеборезку. Там на стене развешаны уставы воинской службы — небольшие такие книжечки, сантиметров пятнадцать в длину. Повар берет одну из них.

Повар: — Ремень давай.

Он обтягивает устав ремнем, получается сантиметров сорок в окружности, ставит ногтем отметку и затягивает ремень по этой отметке.

Повар: — Ремень у военнослужащего должен быть затянут по уставу, понял? Живот втяни.

Сидельников: — Я ж его не сниму потом.

Повар: — Живот втяни, говорю, душара.

Сидельников втягивает живот. Повар застегивает ремень — только-только чтобы дышать, и то в полвдоха.

Повар: — Не дай Бог увижу, что ремень ослаблен. Не дай Бог… Понял меня?

Сидельников: — Так точно.

Повар: — Свободен.

Раздача. Наряд расставляет на столы бачки с кашей. Под свой стол Татаринцев прячет два ворованных бачка.

Обед. Наряд жрет с удвоенной силой. Пустой бачок убирают под стол, на стол выставляют второй, снова накладывают. Сидельников хочет ослабить ремень, но у него не получается. Он продолжает жрать.

Ночь, плац. Двухметровые сугробы. Вечерняя прогулка. Рота марширует по плацу. Строй ведет сержант.

Сержант: — Песню запе-вай!

Солдаты поют — плохо, не ритм и не в ногу.

Сержант: — Отставить! Че, обмороки, петь разучились? Песню запе-вай!

Снова поют и снова плохо.

Сержант: — На месте! Вы че, бараны? Придембелели? Будете у меня гулять, пока не споете! Я из вас сделаю Чепрагу! Снять рукавицы! Прямо! Раз, раз, раз-два-три! Рота! Песню запе-вай!

Рота с голыми руками ходит по плацу и поет песню.

Ночь. Сортир. Татринцев с Сидельников сидят на корточках, приспустив штаны.

Татринцев: — Первый раз за три дня… Я первые две недели вообще на очко не ходил. А ты?

Сидельников: — Одиннадцать дней. Ох… Морковь, с детства не переношу…

Татринцев: — Капуста пошла… Вот бы через день в наряд по столовой, а? Хоть нажрешься от пуза. А то от ихнего бигуса ноги с голодухи протянешь. Я помнишь какой мясистый был? На двенадцать килограммов похудел. А ты?

Сидельников: — Слышь, Вован. Помоги. Ремень снять не могу.

Он стоит в подштанниках и кителе, туго перетянутом ремнем. Вдвоем они пытаются снять ремень. Ничего не получается.

Татринцев: — Надо резать.

Сидельников: — А потом?

Татринцев: — В третьей роте возьмешь. Если не получится, завтра сходим к чипку, разденем кого- нибудь. Старшина отпустит, ему главное, чтоб по отчетности все сошлось. Давай?

Сидельников: — Черт с ним. Давай.

Строй солдат в казарме. Перед ними за столом восседает майор — толстый кучерявый мужик в очках с круглым бабьим лицом и визгливым голосом.

— Солдаты, — говорит он, — я обещаю вам, что никто из тех добровольцев, которые дадут свое согласие служить на Кавказе, не попадет в Чечню. Я набираю команду в хлебопекарню, я обещаю вам, что вы поедете со мной в Беслан и будете печь булочки на хлебозаводе. Есть будете от пуза. Кроме того в Чечне сейчас нет войны, там сейчас перемирие. И все эти восемьдесят погибших в сутки, о которых говорят средства массовой информации — ложь. Большинство из них погибает по своей глупости. Итак. (он открывает штатное расписание роты) Рядовой Татаринцев Владимир Александрович, вы согласны служить на Кавказе?

— Никак нет.

— Почему?

— Товарищ майор, я хотел бы служить поближе к дому.

— Ну, на нет и суда нет.

— Рядовой Сидельников, вы?

— Так точно.

— Рядовой Киселев?

— Никак нет.

— Рядовой…

Поезд, в купе набиты солдаты как сельди в бочке. В одном кубрике по тринадцать — пятнадцать человек. Они сидят на лавочках, словно грачи на проводах. С верхних нар свешиваются босые грязные ноги. Невыносимая духота, вонь. Но солдаты в шинелях — их попросту некуда класть. Все свободное пространство занято вещмешками и сапогами. На полу под столиком спят двое, свернувшись калачиком. Сидельников, Татаринцев и Киселев сидят на одной полке. Рядом с ними — Тренчик.

Сидельников: — Кисель, у тебя хлеба не осталось?

Киселев: — Нет.

Тренчик: — Майор, пидарас, сутки не кормил уже. Возят-возят солдат на войну, а кормить их так и не научились…

Поезд останавливается. За окном — забор, над ним — пулеметная вышка; на вышке за пулеметом — здоровенный амбал, обнаженный по пояс. На соседних путях стоит эшелон со сгоревшей техникой.

Тренчик: — Мужики. Смотрите.

Он показывает на бэху с оторванной башней.

Под окнами идет осетинка, лицо закутано. Тренчик, высовываясь в приоткрытое окно: — Тетенька, а что это за город?

Осетинка: — Моздок, ребятки, Моздок.

Разгрузка. Солдаты выпрыгивают из вагонов, слышны команды: «Быстрее, быстрее! Строиться поротно!»

Колонна солдат идет мимо эшелона, из последнего вагона повара выбрасывают заплесневелый хлеб.

Тренчик: — Хлеб! Мужики, хлеб!

Он выбегает из строя, подбегает к хлебу и запихивает две буханки себе за пазуху, еще две берет в