Поначалу казалось, что устрашающий пример Дрогеды возымел действие: в руки англичан сдались Дендалк, Трим и несколько других мелких крепостей. Посланные Кромвелем отряды вскоре покорили весь север страны. «Трудно себе представить, — писал Ормонд Карлу II, — какой великий ужас вселил этот успех и сила мятежников (то есть англичан) в наших людей… Они так ошеломлены, что я только с великим трудом могу принудить их сделать что-нибудь даже для собственной безопасности».

Кромвель, проведя некоторое время в Дублине, куда приехала Элизабет, должен был отправиться теперь на юг, к Уэксфорду. Стоял дождливый, хмурый сентябрь. Погода портилась день ото дня: с побережья дул пронизывающий ветер. К Уэксфорду подошли 1 октября, стали лагерем у его стен и начали переговоры о сдаче. Походные палатки не просыхали, солдаты дрогли в сырой одежде, болезни распространялись. Все мечтали поскорее занять Уэксфорд — важный ключевой порт, ближайший к берегам Англии, древний центр пиратства. Там надеялись расположиться на зимние квартиры, обсохнуть, отдохнуть.

Переговоры затянулись: внутри крепости, как и повсюду в Ирландии, не было единства среди командиров. Комендант гарнизона то соглашался сдать крепость на приемлемых условиях, то, получая подкрепления от Ормонда, отказывался, тянул, колебался. Солдаты Кромвеля заждались, озлобились. И тут произошло то, что Кромвель потом оценивал как «неожиданную милость провидения»: из крепости явился предатель. 11 октября ожесточившееся парламентское войско, семь тысяч пехоты и две тысячи конницы, получили возможность без изнурительной осады или кровопролитного штурма прорваться в крепость.

Когда защитники Уэксфорда, застигнутые врасплох, увидели, что их предали, что замок наводняется английскими солдатами, они смешались и бросились со стен вниз, к центру города. А штурм тем временем уже начался. Лестницы приставлены к лишенным защитников стенам, англичане, озверев, быстро карабкались вверх, в считанные минуты они овладели внешними укреплениями. Но в городе были еще укрепления, баррикады на улицах, и там ирландцы, оправившись от неожиданности, стали упорно сопротивляться. «Наши войска, — писал Кромвель в донесении спикеру, — разбили их, а затем предали мечу всех, кто стоял на их пути. Две лодки, наполненные врагами до отказа, попытались уплыть, но потонули, тем самым погибло около трех сотен. Я полагаю, всего неприятель потерял при этом не менее двух тысяч человек; и полагаю, что не более двадцати из наших были убиты с начала и до конца операции».

И странно — такие дисциплинированные, такие великодушные у себя дома, кромвелевские солдаты здесь, в Ирландии, словно с цепи сорвались: они начали грабить. Кромвель не то чтобы разрешил им это, но попустительствовал, не останавливал, не наказывал. В мирные дома врывались озверевшие головорезы, еще так недавно с гордостью именовавшие себя Армией нового образца; они рвали покрывала с кроватей, тащили вина и окорока из погребов, а если кто из жителей осмеливался протестовать — будь то женщина, старик, ребенок, — его безжалостно протыкали шпагой и еще глумились при этом, поджигали разоренное, обезображенное жилище.

А если монах или священник попадался на их дороге, ему разбивали голову. Особенно много их укрывалось в храмах, но и они не избегли общей участи. Некоторые выходили навстречу солдатам, держа перед собою распятие и заклиная сохранить им жизнь, но распятия выхватывали из их рук; символ кротости и искупления становился орудием убийства.

Кромвелю оставалось разводить руками. Он хотел сохранить город, использовать его для зимовки, но город лежал в руинах. Его собственные солдаты произвели варварское разрушение. Что оставалось делать? «Да, право же, это очень прискорбно, — писал он Ленталлу два дня спустя после битвы, — мы желали добра этому городу, надеясь использовать его для ваших нужд и нужд вашей армии, а не разорять его так сильно, но бог судил иначе. В нежданной милости провидения, в справедливом гневе своем он направил на него меч своей мести и сделал его добычей солдат, которые многих заставили кровью искупить жестокости, учиненные над бедными протестантами». И здесь, как и в Дрогеде, оставалось сложить всю ответственность на бога и слабо обороняться от укоров совести ссылками на когда-то, где-то, кем-то совершенные жестокости.

Город был очищен не только от защитников, но и от жителей. Едва ли один из двадцати, по признанию самого Кромвеля, уцелел. Большинство оставшихся в живых покинули город и были убиты уже за его стенами. Уэксфорд стал английской собственностью. И Кромвель смотрел на него уже по-хозяйски, как на свое достояние, и мечтал: «Вот хорошо было бы, если бы честные люди (он разумел, конечно, англичан) пришли сюда и стали возделывать землю и жить здесь, где так много хороших домов и других помещений и угодий для дела рук их, и хорошо бы, вы сумели поощрить их; здесь процветали бы ремесло и торговля, внутри города и вне его, имелись бы чудесные возможности для ловли сельди и рыболовства…»

Несколько позже, уже в январе, в ответ на провозглашение ирландским католическим духовенством «священной войны» против захватчиков, в ответ на их призыв к единению, к союзу всех национальных сил, Кромвель выпускает декларацию — значительнейший документ, десять страниц убористого шрифта. «Вы хотите союза? — пишет он. — Милостью божьей мы не боимся никакого союза. Ваш союз — со смертью и преисподней… Вы называете англичан своими врагами. Англичан! Вспомните вы, лицемеры, ведь Ирландия была когда-то объединена с Англией. Англичане имели там свою землю, унаследованную от отцов, которую те честно купили за собственные деньги… Они жили мирно и благочестиво среди вас… Вы разрушили этот союз! Вы неизвестно почему подвергли англичан самой неслыханной, самой варварской резне (невзирая на пол и возраст), которая когда-либо совершалась под солнцем… Разве я не прав? Разве бог может быть на вашей стороне? Я уверен, что нет».

Так вот, оказывается, кто ответствен за жестокости английской армии, сами ирландцы! Не один Кромвель, но и члены парламента там, в Лондоне, и все офицерство, и финансисты Сити, — все, кто организовывал поход, прикрывали свои истинные цели этим великолепным по наглости, по лжи объяснением. А направляли руку ирландцев, подстрекали к мятежу, по их мнению, католические священники. Это они будоражили народ, это они в нарушение законов, изданных еще королевой Елизаветой, служили свои дьявольские мессы. «Мы пришли сюда, — продолжает