Не найти тебе нигде

Горемышнее меня...

Даль, слушая Алябьева, не мог скрыть слез. Виткевич, обхватив голову, раскачивался в такт песне и шевелил губами, неслышно подпевая Алябьеву. Фома Зан, считавший музыку проявлением дворянской, шляхетской избалованности, просто-напросто наблюдал за всеми, всех любя и всем втайне поклоняясь.

В день осенний на груди

Крупный жемчуг потускнел,

В зимню ночку на руке

Распаялося кольцо,

А как нынешней весной

Разлюбил меня милой...

Кончив петь, Алябьев продолжал сидеть у рояля и долго не поднимал рук с клавишей, сохраняя тонкий, затухающий звук. Звук умирал неслышно, медленно, словно летний вечер, и так же красиво.

- Прав был страдалец, - задумчиво сказал Алябьев, - прав был, когда утверждал, что знающий русскую народную песню видит в ней скорбь душевную.

- Кто этот страдалец? - спросил Иван.

Алябьев не ответил.

- Радищев, - негромко сказал Даль, нахмурившись.

- Даль все знает, - усмехнулся Алябьев, - он умный, он счастливый, ему звезда светит, его губернатор любит.

Владимир Иванович поморщился, но смолчал: он знал, как тяжело Алябьеву, безвинно осужденному, всеми отвергнутому. Он прощал Алябьеву грубости, так же как Перовский - Виткевичу.

- А мне, признаться, порой веселой песни хочется, - сказал Даль, желая изменить разговор, - осенью тяжелые песни грустно слушать.

- В России веселых песен нет, - заметил Алябьев. - Я вот тут намедни записывал новые песни - все, словно на подбор, грустны и раздумчивы. Спросил я тогда ту бабу, что мне их певала: 'А веселей у тебя нету?' Она ответила: 'Веселое с веселого поется. А у нас на свадьбу да на рожденье то же, что и на смерть, поют. Оттого как жена да дите - камень на шее кормильцу. Коль нет в жизни веселого - так уж веселей ничего не выдумаешь...'

Алябьев обвел взглядом друзей. Рассмеялся. Запел:

Не осенний мелкий дождичек

Брызжет, брызжет сквозь туман,

Слезы горькие льет молодец,

На свой бархатный кафтан.

'Полно, брат, молодец!

Ты ведь не девица:

Пей, тоска пройдет,

Пей, пей! Тоска пройдет!'

Захлопнув крышку рояля, Алябьев поднялся с низенького, скрипучего стула. Обернулся к Виткевичу и спросил:

- Иван Викторович, вы мне обещали новые киргизские песни перевесть. Сделали?

- Да.

- Так же интересно, как и в прошлый раз?

- Да.

Фома Зан рассмеялся:

- Вот этого увлечения, Александр Александрович, я не понимаю. Виткевич бредит киргизами - сие понятно: ему другой судьбы нет, он себя Востоку посвятил. Но вы ж музыкант!

Алябьев ничего не ответил. Снял со стены гитару, прижался щекой к деке, тронул струны и запел:

О-о-о, длинный путь караван идет...

Много дней, много звезд позади,

Впереди лишь одни пески

И кругом лишь одни пески...

Сколько раз я мечтал о тебе,

О глазах твоих и руках,

Сколько дней я иду от тебя,

Чтоб прийти к тебе навсегда..,

- Ну, разве не чудо, Зан? - вдруг, оборвав струну, спросил Алябьев. - Вот вам киргизы, вот вам Виткевич!

- Это очень красиво, - сказал Даль, - это изумительно!

- Сколько простора в этом, сколько грусти, ожидания! Сколь чутка душа певца, сложившего эти строки! - говорил Алябьев, сидя рядом с Иваном.

Виткевич счастливо улыбался: его понимали друзья.

Иван любил заходить к Алябьеву по утрам, когда тот, не умывшись, в халате, сидел за роялем, обрабатывая песни башкир, киргизов, таджиков. Виткевич любовался тем, как Алябьев находил в разрозненной, не сбитой в одно целое песне тонкую удивительную мелодию. Он ловил эту мелодию и заставлял ее звучать. И в песне, которую заново рождал композитор, Иван видел то, что ему довелось уже пережить, и чувствовал то, что пережить ему еще придется... Глава третья 1

Обманчива здешняя погода. Вчера еще в теплом воздухе искрилась паутинка, словно прозрачная шаль на прекрасном лике поздней осени. А сегодня подул ветер и вместе с шалыми красно-желтыми листьями принес снег, острый и колючий. И пошла сыпать белая пороша на потрескавшуюся от летней жары землю. Потом хлестнул последний дождь, прихватило морозцем, и на образовавшуюся ледяную корочку нанесло видимо-невидимо снегу, теперь уже пушистого, ласкового. Дорог вокруг Оренбурга больше не было. Повсюду лежало безмолвие, величавое и страшное.

Урал стал тоже внезапно. Вчера еще черный, стремительный, он нес свои воды к югу, пробиваясь среди белых степей. Когда Иван пришел к берегу - привычке своей он не изменял, ходил к Уралу каждое утро, - нигде не было ни полыньи: лед лежал ровно, белый как сахар.

Зима пришла в Оренбург, лихая, студеная.

На крещенье казаки устраивали празднество: лов красной царевой рыбы. На Урале рубили лунки заблаговременно. Человек триста казаков - молодцы все на подбор - замирали в легких санях, метрах в трехстах от прорубей. Перед их строем прохаживался атаман с российским трехцветным флагом. Лошади нетерпеливо переступали с ноги на ногу, сдерживаемые седоками. Наконец атаман отходил к берегу, туда, где собирался весь Оренбург, поднимал флаг высоко над головой. Казаки крестились. Атаман опускал руку, и триста саней, запряженных самыми резвыми по всему Уралу конями, срывались с места. Поднималось огромное белое облако снега. Кто первым прискачет к лунке, изловит красную рыбу, икру вырежет- тот победителем считается. А победитель икру эту царю в подарок везет и самолично в монаршие руки вручает.

Гиканье, присвист, стремительность, свалка.

Веселье, смелость, лихость.

Россия...

Дымное, красно- алое солнце замерло в небе, наблюдая за людьми. Солнцу стало завидно, и оно простояло в зените лишних две минуты.

Победителем оказался Петренко, отец Лушки. Его подвели к губернатору. Перовский осмотрел его кряжистую, от чрезмерной силы казавшуюся нескладной фигуру. Перовский любил сильных людей и поэтому улыбнулся.

- Как зовут-то, Сила Силович?

- Трофимом Петровым Петренкой величают, - степенно ответил казак.

Память у Перовского была поразительная. Он сразу же вспомнил показания Кживицкого о Петренко. Губернатор нахмурился.

- Это Кживицкому Бонифацию не ты ль советы давал?

- А я! - так же степенно ответил казак.

- Как же ты советы этакие даешь?

- Так он слаб на силу-то. Я ему на ум и посоветовал. Пусть, думаю, выбьется с умом-то. А коли б он с силой был, так я ж разве стал...

Перовский поразился такому рассуждению.

- Как ты говоришь? - переспросил он Петренко.

Тот пояснил:

- Я пособленье хотел ему сделать. А он не только слабый. Дурной он. Тут уж моей вины нету.

Перовский засмеялся.

- Хитрый ты, казак!

- А что ж, - согласился Петренко. - Без хитрости только кукушка живет.

Губернатор обнял Петренко и поцеловал его в колючую щеку.

Когда казак отошел, Перовский обернулся к Виткевичу и спросил его:

- Ну не прелесть разве?

Иван согласился:

- Истинная прелесть, Василий Алексеевич.

Они рассмеялись, довольные тем, что поняли друг друга. Прощаясь с Виткевичем, Перовский сказал ему одну из своих загадочных фраз:

- По весне первопуток откроешь, а по осени посчитаемся. 2

Весь день Перовский был возбужден, чего-то ожидая. Часто он подходил к большому венецианскому окну, схваченному гусиными лапами мороза, и свирепо дул на стекло, плавя лед своим жарким дыханием. Хотя печи в кабинете были натоплены, Виткевич, который остался у губернатора по его просьбе, то и дело подходил к кафелю греть руки.

- А ты мерзляк, Иван Викторыч, - заметил Перовский, - сие странно. Сероглазые холода не боятся.

- Отчего так?

- Сказывают, кто сероглаз - у того будто льды в первооснове заложены. Холод. Это, верно, от варягов...

Лед на стеклах синел: наступал ранний зимний вечер. Перовский открыл маленькую форточку, и в кабинет ворвалась белая струя холодного пара.

- А ты заметил, Иван Викторыч, - задумчиво сказал Перовский, - что мороз болотом пахнет? Виткевич улыбнулся. Ответил:

- Болото пахнет осенью, не зимней стужей, Василий Алексеевич.

Перовский шумно вздохнул.

- Может, ты и прав. Я прошлой осенью по гусям ездил. Тут недалече озерко одно изумительное, дичи - тьма. Один приехал - грустно было. Стал у берега. Камыши в рост, мохнатые, словно котята. А как солнце в закат пошло, так камыши синими стали. Красота какая, Иван Викторыч... Сказочная