Так мужал Киевич и наконец принял Посвящение: в мужском доме умер Светозор-мальчик, родился совсем новый Светозор – юный мужчина, признанный усопшими предками, в самом деле принятый в род. Вышел под ясный Месяц одетый по-мужски, в штанах и с оружием, кованным в отеческой кузне, со знаками рода, вколотыми в живое тело острой иглой, намазанной жгучими зельями! Видный парень был, в отцовскую стать, в материнскую красу – чего доброго, скоро на девок-славниц станет поглядывать, невесту найдёт, дедом сделает Кия…

Дочка, Зоренька, тоже даром времени не теряла. В тот год, когда братец посажен был на коня, выпряла она из очёсов шерсти свою самую первую нить. Половину той пряжи заботливая кузнечиха немедля припрятала – ещё сгодится дитятко опоясать, когда повзрослеет и заневестится, дождётся сватов. Другую половину – сожгла и велела дочке вдохнуть дым, а золу выпить с водицей под приговор:

– Будешь пряхой хорошей!

Стала Зоря ходить в женский дом, на девичьи посиделки, цепко запоминать старинные песни, перенимать рукоделие и стряпню. Занялась, как все девки, ткать и вышивать себе приданое – замуж выйдет, там некогда будет. За прялкой, сказывали, её мало кто обгонял. И вот наконец совсем повзрослела, стала из девочки девушкой. Опять собралась родня, взобралась Зоря на лавку и стала похаживать вдоль стены туда и сюда, а мать пошла следом, развёртывая шерстяную клетчатую понёву:

– Вскочи, дитятко!

– Хочу вскочу, не хочу не вскочу, – отвечала Зоря гордо, как заповедано. Вздевшая понёву становится славницей, невестой на выданье. Как не показать своему роду – мол, век просидела бы в родительском доме, никуда своей волюшкой не пойду!

Но вот обернули поверх вышитой рубахи понёву, завязали тканый пёстренький поясок… Выросла дочка!

Вот уже тридцать лет и три года не видели Люди солнечного восхода, тридцать лет и три года не наступала весна. Люди позабыли вкус хлеба, забыли, как прикасается к телу льняная и конопляная ткань. Пряли шерсть, выделывали звериные шкуры, кормились охотой. Медведи просыпались в берлогах и бродили по заметенным снегом лесам, тощие, страшные, свирепые. Иногда они ловили девок и баб, но не ели – утаскивали в берлогу жить. Рождались сыновья, не то Люди, не то медведи. Если превозмогало звериное, делались оборотнями. Если людское – выводили мать обратно к родне, сами тешились молодечеством. Прозывали их кого Медвежьи Ушки, кого просто Медведкович, и по сей день про них рассказов не счесть.

Однажды Зоря и Светозор взяли луки и вместе вышли со двора на лыжах. Брат и сестра с детства привыкли полесовничать вместе, добывать боровую птицу и зверя. Не боялись ночевать на морозе, уходили порою на несколько дней. Лешие давно не показывались, так что иные охотники уже и не чтили Правду лесную – зачем, коли никто не накажет? Вот и убивали больше, чем требовалось, бросали подранков, забывали повиниться перед звериными душами, изгнанными из тел, поблагодарить за добро. Жутко вымолвить – иной раз живьём шкуру спускали. И, уж конечно, не оставляли на пнях угощения лесному народу. Какое там – сами несыты! А что зверьё уходило, скудело, внукам не на кого будет охотиться – им-то какая забота!

Брат с сестрою удались не таковы. Довелось им раз вытащить из полыньи чернобурого лиса, цеплявшегося за ломкий ледяной край, ненадёжно прихвативший быстрину. Светозор и сам вымок по пояс, пока его доставал. Дети кузнеца тогда не позарились на роскошную драгоценную шубку. Разложили костёр, обогрели и высушили зверька – да и отпустили…

…Долго ли, коротко ли шли Киевичи лесом, под заиндевелыми соснами, меж непроглядных елей, утонувших в снегу. Довелось им тот раз зайти в самую крепь, в такие места, где они ещё не бывали. Пересекли замёрзшее болото, миновали холмы – и над лесными вершинами явила себя гора, круто вознёсшаяся ввысь.

– А не Глядень ли это? – сказал сестре Светозор. – Давай заберёмся!

Яркий Месяц светил между облаков, обведённых серебряными каёмками. Оказалось, гора стояла на самом морском берегу, озирая мерцающий неподвижный простор, ушедший во мглу. А в другой стороне, далеко-далеко, видны были знакомые родные дымки. Действительно – Глядень, лучше не назовёшь. Но брат и сестра, взобравшись наверх, тотчас позабыли, чего ради вязли в сугробах. На лысой макушке горы перед ними было давно позабытое, заброшенное святилище Бога Грозы. То самое, о котором рассказывал когда-то отец.

Богам никогда не строили храмов: зачем им стены и кровля, когда их хоромы – летящие тучи и небесная твердь, ложащаяся под колёса солнечной колесницы? Святыням Людей незачем было скрываться от Неба. В прежние времена резной лик Перуна умывали ласковые дожди, а тёплые ветры подносили браное полотенце. Ныне дубовое изваяние стояло обледеневшее, облепленное снегом, покосившееся, безокое… но всё-таки стояло, не рухнуло.

Киевичи подошли осторожно. Когда-то вокруг него в шести ямах неугасимо горели костры, и жрецы, жившие чуть поодаль в избушке, денно и нощно приглядывали за пламенем, подкладывали дрова. И всякое утро, когда солнечные лучи притрагивались к изваянию, смешивались со светом костров, – думали Люди, это три брата Сварожича сходились все вместе, благословляя свой мир…

Куда подевались жрецы? Может, так и умерли здесь в кромешную осень, пытаясь сберечь священный Огонь?..

Сестрица поднялась брату на плечи, принялась бережно очищать лицо изваяния, и скоро на Киевичей глянул Перун – его золотые усы, его знак – глубоко врезанное, о шести спицах громовое колесо. Ну точь-в-точь та фигурка из красного тиса, хранимая дома, отец сказывал – втыкали её на засеянном поле, испрашивая дождя… Только волосы накрепко заледенели да прежние синие глаза глядели незряче. Должно быть, холодные дожди смыли яркую краску в ту осень, когда погасли костры.

– Если бы опять взошло Солнце, – сказала Зоря негромко. – Увидеть бы хоть раз, какое оно!

Светозор разгрёб снег перед изваянием. Открылся алтарь – круглое каменное кольцо, вросшее в промёрзлую Землю. Когда-то сюда опускали рогатые короваи, а в праздник Перуна лили жертвенную кровь туров, оленей и могучих рыжих быков…

Киевичи переглянулись и начали стаскивать к алтарю сухие ветки из леса. Сверху Светозор положил еду, что снарядила им мать: пряженики с мякиной и толчёной корой, варёного петуха. Вытащил кремень и кресало, но передумал – обвил тетивой лука круглую деревяшку. Когда Огонь разгорелся и ярко осветил дубовое изваяние, заставив таять на нём лёд, Светозор обнажил голову и промолвил:

– Господине наш, Перуне Сварожич! Прими угощение и услышь, сгинувший. Есть в Океан-море остров Буян, есть на том острове сырой раскидистый дуб, что пророс всю Землю корнями. Есть под тем дубом горючий камень Алатырь, всем камням камень. Ты, Перун, пахал тучи сохой, рассеивал молнией семена. Ты отца нашего выучил ковать медь и железо. Худо нам без тебя, без брата твоего Солнца. Ты привстань, сгинувший, на резвые ноги, открой ясные очи! А кладу я своё крепкое слово под белый камень Алатырь, замыкаю ключами, бросаю ключи в глубокое море: кто найдёт, всё равно моё крепкое слово не превозможет!..

Сказав так, он вытащил нож и отворил на руке жилу, окропил кровью костёр:

– Ты сочись, руда, глубоко, до самого Исподнего Мира, куда камню упавшему в двенадцать дней с ночами не долететь. Разыщи господина нашего, Перуна Сварожича, передай ему…

Договорить не пришлось: Огонь вдруг взревел и вскинулся так, словно в него вылили масло. Киевичи испуганно отскочили, а пламя взвилось выше голов и обняло