Так может выглядеть внутренний отклик на зов совести любого каталы из бригады Лехи Шалого. Радикальное отличие номада состоит в том, что он слышит полный текст зова:

- <Сидоров, с вещами>, Родина-мать зовет!

- Ну и пусть зовет.

- Но она зовет <Сидорова> обедать.

- А, это другое дело.

'Сидорову' ничего не показалось подозрительным, он откликнулся и тем самым признал приговор. Клирик поступает иначе. Он, прежде всего, совершенно игнорирует мнимую персональность позывных, поскольку ему совершенно неважно, за кого его принимают; всегда примут за кого-то. Номад попадает в число призванных, минуя преддверие званых. Если ты слышишь, что зов обращен не к тебе, а к 'Сидорову', то это еще не повод сидеть сложа руки - примерь скафандр, соверши трансформацию и будь 'Сидоровым' на здоровье - пока не наскучит. И наоборот, пусть сколько угодно озвучивают записанное в твоем удостоверении личности - номад остается спокойным, поскольку знает: 'имя собственное' является собственным не для тебя, а для того, кто окликает.

Обретенная свобода состоит в умении избирательно реагировать на позывные. На кратчайших отрезках пути ответ номада 'да' или 'нет' в высшей степени разборчив, иными словами, он произносит 'да' и произносит 'нет', но никогда не отвечает 'Я!' Именно такова номадическая без-ответственность высшей пробы - в отличие от наивной избирательности Антошки, героя небезызвестного мультфильма. Бытие, не отвечающее на вопрос 'кто?' (ибо сначала требуется узнать 'зачем?'), не является Dasein. Значит ли это, что бытие номада неаутентично, неподлинно? С позиций 'Sein und Zeit' так оно и есть. Но на деле речь идет лишь о несоизмеримости дистанций и скоростей. То, что для обитающего в черте оседлости есть 'жизнь' с ее заданностью и, как говорит Бахтин, 'нудительностью', для номада является разомкнутым в обе стороны фрагментом траектории.

Исходя из этой несоизмеримости и разворачивается иллюзион времени. Почему манифестация номада, только что обладавшая гиперреальностью, вдруг утрачивает четкость? Да потому, что для него картинка исчерпана, 'эта жизнь' уже прожита, тогда как для Dasein, втиснутого в однократность присутствия, жизнь продолжается: пусть картинка и застыла, но она все еще транслируется, действующие лица медлят разойтись и переминаются с ноги на ногу. В номадическом горизонте подобного рода жизнь не может быть ни единственной, ни подлинной. Такой феномен, как 'жизнь, дающаяся один раз', возникает из воспрепятствования бытию-заново. Траектория номада складывается из множества 'этих жизней', она теряется где-то за горизонтом жизневместимости или обрывается внутри какой-нибудь из жизней.

Номад не нуждается в утешениях и увещеваниях, генерируемых гуманистической философией с целью скрасить присутствие. Все воображаемые и символические компенсации типа бессмертия души, оставления о себе доброй памяти и прочее сотканы из материи надежды - а эта заведомо ветхая материя никогда не используется для скафандра номада даже как драпировка. Душа, вдавленная в тяжелое тело и привыкшая к тяжкому бремени, 'сидит на игле' и не способна существовать без ежедневной инъекции надежды. Номад же прекрасно знает, что 'надежда умирает первой, а крыса последней' (А. Драгомощенко), но не делает из этого трагедии, ибо мир просто устроен так - как по эту, так и по ту сторону черты оседлости. И даже то, что нельзя купить за тридцать серебреников, можно приобрести за десять эскудо.

11. Мелодия странствий.

Шарманка и оркестр

Каким образом видоизменяется человеческая жизнь, становясь участком номадической траектории? Она, во-первых, сжимается до максимальной плотности путем элиминирования сорного времени. Во-вторых, нить судьбы, сплетенная Мойрами, расплетается до отдельных сюжетов. В поисках аналогии можно вновь обратиться к какой-нибудь современной компьютерной игре с хорошей графикой. Вот рыбка Фредди плавает в подводном царстве в ожидании выбора цели. Рядом раковины, кораллы, водоросли, чудища морские. Большинство из них не имеют отношения к делу, но попавшую в поле зрения и приглянувшуюся раковину можно потрогать курсором - и тогда она раскроется, перевернется, издаст какие-нибудь звуки. Номад, проживая текущую жизнь, конечно, не упускает случая потрогать курсором приглянувшуюся раковину - отличным примером здесь может служить третья история о Клирике. Однако, если свойства объекта уже известны, если встречная диковинка уже, так сказать, издала свойственные ей звуки, пропела свою песенку, рыбка (номад в скафандре) больше не задерживается и движется дальше.

При случае особо затейливую мелодию можно выслушать еще раз, в этой или другой жизни, чтобы освежить в памяти наиболее прихотливые завитки сюжета. Но обитатель черты оседлости продолжает водить курсор по кругу, по инерции нажимая на те же самые объекты, иногда боязливо подплывая к краю, но все время оставаясь в пределах единственной картинки. Он особенно охотно подставляет себя встречным курсорам, чтобы озвучить свои позывные и воспроизвести освоенные и приемлемые телодвижения. Аналогия с компьютерной игрой хороша тем, что онтологический перепад скоростей здесь очевиден и прост. Номад, исследовав картинку (порой выборочно), принимает решение, что эта песенка спета, пикник на обочине наскучил и пора двигаться дальше, сверяясь с картой чистого авантюрного разума. Но заключенные внутри картинки довольствуются 'единожды данной жизнью', полагая, что их песенка еще не спета, пока сохраняется возможность водить курсор по кругу. Номад и Dasein, будучи альтернативными проектами человеческого в человеке, принципиально отличаются друг от друга решением, на каком куплете оборвать песенку про белого бычка.

Не менее важны и отличия номада от ревнителя истины, неутомимого правдоискателя, занимающегося спасением себя или мира. Элементарное отличие в стратегии сводится к следующему: ревнитель истины (раб идеи) не пользуется курсором вообще (не оглядывается по сторонам), он устремлен только на маяк, повинуясь дихотомии 'суетная эта жизнь'/'истинный путь'. С номадической орбиты он выглядит как заключенный, совершивший побег в другую тюрьму: тратя все силы на поддержание новой идентификации, беглый заключенный останавливается перед решающей трансгрессией - переходом к ситуативной самоидентификации и отказом от тюремно-именительного падежа.

Вспомним Татьяну Тетерину - она довольствуется тем удовольствием, которое имеет, и не понимает, как можно не хотеть гарантии повторения. Что можешь повторить, тем и владеешь, - такова действительно важнейшая конструктивная иллюзия, обеспечивающая устойчивость картинки - единственной жизни. Надо признать, что в этой конструктивней иллюзии скрыта могучая сила притяжения, она относится к числу самых труднопреодолеваемых ловушек мира. Чтобы ее миновать, недостаточно даже второй номадической скорости - если, конечно, сблизиться до опасной дистанции. Теперь становится понятным, о чем могли петь сирены беспечным путникам - не о прекрасной женщине, горшке или кобылице. Они не пели и песни странствий, которая и без того звучит над морями. Мелодия сирен складывалась из привычного позвякивания трогаемых курсором близких объектов: вот бабушка ворчит, отец собирается на рыбалку и шуршит удочками, знакомая компания собралась на пиру - они говорят свое и тихонько трогают тебя курсором, чтобы услышать твое... И все так близко и отчетливо, в совершенной графике, в первозданной чистоте тонов. И многое повидавший на своем веку хитроумный номад Одиссей, понимая, что переоценил на этот раз свои силы, кричит: 'Развяжите меня!' Ибо именно в этом месте, вблизи острова сирен, в горизонте оптимальной слышимости, расположен единственный трамплин, способный придать третью номадическую скорость. Либо ты от него оттолкнешься, и тогда последняя ловушка земли захлопнется за твоей спиной, либо бросишься в самую гущу оседлого мира, благо, что гуманизм больше всего радуется возвращению блудных детей. Либо, наконец, примешь хитроумные меры предосторожности, чтобы не приближаться к опасному острову. Как бы там ни было, но пираты Эгейского моря, основатели Великой Эллады, очарованные сладостным напевом, покорились пению сирен и обратились к обустройству полисной демократии. И многие волны номадов, поток за потоком, теряя скорость и светоносность, оседали и растворялись в ячейках устойчивой социальности - воины, ни разу не побежденные в бою.

Очень важно вслушаться в мелодию, задающую ритм повседневности и обладающую способностью заглушать позывные чистого авантюрного разума. Напев, неотразимый вблизи зоны оптимальной слышимости, тиражируется в виде мелодии шарманки - неких незамысловатых заверений общегуманистического характера. В этой песенке куплеты почти не слышны; вся сила обольщения сосредоточена в припеве. Припев однообразен, его можно назвать заунывным и даже бесконечно заунывным, что нисколько не убавляет его завораживающей силы. Вот факир заклинает змею - он никогда не справился бы с этой задачей, если бы вздумал импровизировать и сочинять новые песенки.