Всю дорогу она смеялась и прыгала, а когда шли из лесу, рассказывала о Каменском заводе, где льют для царя пушки. Девчонки поглядывали на нее с завистью, особенно на кофточку с рюшками на рукавах. Таких рюшек ни у кого в деревне не было. Мне тоже рюшки очень понравились, и, когда мы вернулись из лесу, я стал просить у матери сшить мне рубаху с такими же рюшками на рукавах. Мать сперва засмеялась, а потом строго сказала: - Ты что, хочешь, чтобы ребята тебя девчонкой звали? Рюшки только девчонки носят. Пришлось о рюшках забыть. Наступили страдные дни.

Пахотный через людей передал брату, что за Гарашками поспела пшеница и чтобы он ехал жать. Не убран был еще и свой хлеб, но подошла пора отрабатывать за долги.

Рано утром Павел запряг Игреньку в телегу. Пахло дегтем, сухой землей и полынью, которая густо росла у самой избы. Ехать надо было верст за двадцать, и Павел подгонял все аккуратно, чтобы не натерло Игреньке спину или плечо.

Мы с матерью оставались дома - дожинать у володинской дороги пшеницу и овес в колках. С Павлом ехали Анисья и Татьянка.

Брат еще раз посмотрел на телегу - все ли положено - и тронул Игреньку вожжами. Татьянка сидела на телеге рядом с Анисьей, болтала босыми ногами и выколупывала из подсолнуха семечки...

Когда солнце поднялось повыше, мы с матерью пошли жать. В поле там и сям пестрели платки и рубахи, длинными рядами стояли золотистые суслоны.

Положив у тенистой березы узелок, в котором было два куска хлеба, и туесок с квасом, мы взялись за серпы. Скоро на колючем жнивье появилось два снопа: тяжелый и тугой, завязанный матерью, и мой - полегче и послабее. Становилось все жарче.

По дороге кто-то проехал на телеге, и сухую пыль отнесло на наше поле. Немного перестоявшая пшеница клонилась колосьями к земле, и жали мы осторожно, чтобы не осыпалось зерно. Солома похрустывала под серпами, и снопов позади все прибавлялось.

Ближе к полудню от жары трудно стало дышать. Утирая ладонью лицо, мать присела на сноп и расстегнула кофту.

- Уморился, поди, отдохни немножко, - сказала она. - Вон снопов-то сколько навязал - не меньше моего.

Я присел на сухую, теплую землю. Мать говорила что-то еще, но я не расслышал. Усталость повалила меня на сноп. Веки тяжелели и слипались. Но солнце в раскаленном небе так пылало, что я видел его и сквозь сомкнутые веки. Смутный красноватый свет залил все: и небо и землю, и сладкая дрема одолела меня.

- Вставай, Степанушко. Не спи на солнце-то, голова заболит, - слышал я сквозь сон.

Лежал я, должно быть, долго, а мне казалось, что я только что припал к снопу. Вставать не хотелось.

- Хватит лежать-то, вставай! - настойчивее повторила мать.

Я поднял голову и протер глаза.

Мать стояла поодаль и что-то рассматривала в руке.

- Иди-ка сюда! - таинственно позвала она. меня.

Я подошел. На ладони у нее лежал какой-то продолговатый, остроконечный камень.

- Громовая стрела, - так же таинственно сказала мать и перекрестилась. - Это к счастью, Степанка. Возьмем домой.

Я не знал, какими бывают громовые стрелы, но слыхал, что в грозу громовая стрела может влететь в окно и убить, а ударит в березу - щепок не соберешь.

Дома находку мать положила на божницу и показывала только самым близким...

Прошло больше недели. С пшеницей у володинской дороги мы давно управились, овес в колках тоже убрали. Наши должны были уже вернуться, но От них даже весточки не было. Прошло еще дня три, а они все не возвращались. И вот, как-то, убирая со стола посуду, мать глянула в окно и вскрикнула.

Мрачный и понурый, к воротам подходил Павел с дугой и хомутом в руках. За ним, опустив головы, как на похоронах, шли Анисья и Татьянка.

Мать выскочила из избы.

- А Игренька где? - придушенным голосом спросила она.

Павел молчал, не в силах вымолвить слово.

- Где Игренька? - закричала мать. Аниска со слезами бросилась ей на грудь.

- Украли нашего Игреньку, мамонька! - выкрикнула она и затряслась от рыданий.

Мать обняла Аниску и тоже заплакала.

14. МАГАРЫЧ

Вскоре после того, как пропал Игренька, к нам приехал из Филатова незнакомый мужик. Войдя в избу, он поздоровался за руку с матерью и братом. (Анисьи дома не было, а Татьянку опять отдали в люди.) Приезжий сказал, что его направил к нам Василий Алексеевич. Я сразу догадался, что он приехал нанимать меня 'в строк'. Мать при мне как-то спрашивала у дяди Василия, не знает ли он кого в других деревнях, кому требуется борноволок.

Со мной филатовский мужик за руку не поздоровался, но глянул на меня внимательно. Глаза у него были голубые, брови и усы - овсяные.

- Это и есть ваш борноволок? - обращаясь к матери и брату, спросил приезжий. - Мне Василий Алексеевич сказывал, будто бы вы парнишку отдаете в строк?,

Мать подтвердила.

- Боронить-то умеешь? - с добродушной улыбкой спросил он меня.

Я покраснел и молчал.

'Может, и филатовскому мужику наговорили, будто я не умею боронить?' подумалось мне.

Но он спокойно достал из кармана домотканых штанов кисет и свернул цигарку:

- Что ж, Парасковья Ивановна, мне парнишка нужен. Сколько запросишь-то?.. Жить у меня с весны до покрова.

Мать не знала, сколько за меня просить, глядела на брата. Я потихоньку вышел во двор и стал разглядывать привязанного у ворот сытого гнедого мерина, на котором приехал верхом филатовский мужик. Потом пришел Санко и стал хвалиться игрушечной заводной молотилкой, купленной будто бы за восемь гривен у одного чорданского мужика. Молотилка меня удивила. Все в ней было, как у настоящей: и барабан с зубьями, и маховое колесо, и привод, соединяющий маховик с барабаном. Правда, этим приводом была вместо ремня всего лишь простая крученая нитка, но это нас не смущало. Молотилка работала: все у нее, чему полагалось вертеться, вертелось.

В это время к нам в избу прошла зачем-то тетка Фекла. Уходя домой, она остановилась у нашего крылечка:

- Чего это вы, ребята, колдуете там?

Она подошла к нам и долго смотрела на молотилку. А когда узнала, что за нее Митрий Заложнов отдал восемь гривен, всплеснула руками:

- Восемь гривен!.. Сумасброд у тебя, Санко, отец-то, вот что я тебе скажу. На игрушку выбросил восемь гривен, а чтобы сшить тебе хоть паршивые обутки, денег у него нет! Все форсит: пускай-де подивятся соседи, какую диковину я купил Санку!

Она плюнула и пошла.

Санко за отца, видать, обиделся, уши у него покраснели, но он ничего не сказал, только еще ниже склонился над игрушкой. Вскоре о тетке Фекле мы забыли и, стоя на коленках, снова и снова запускали молотилку. Я с неохотой отстал от игрушечной машины, когда меня покликала мать.

Войдя в избу, я увидел, как приезжий раскупоривал бутылку водки.

- Садись, Степанко, с нами, - степенно и грустно сказала мать. Матвей Данилович теперь твой хозяин, с весны поедешь к нему. Слушайся хозяина.

Я молча присел на лавку.

Матвей налил три рюмки, но бутылку на стол не поставил.

- Парасковья Ивановна, а виновника-то и забыли. Как же так?

Мать поставила на стол четвертую рюмку. Хозяин налил ее вровень с краями и сам поднес мне. Водка показалась мне горькой и противной, но рюмку я выпил до дна. Хозяин похвалил меня, назвал молодцом и, чокнувшись с матерью и братом, выпил сам. Когда он стал наливать по второй, мать отставила мою рюмку в сторону: