стали потом монетаристами или как их там, были еще октябрятами и носили всеобщего цвета мышиные пиджачки, уравнивающие их потенциал со всеми остальными. Так вот, то, что тогда называлось 'деньгами', пришло по телеграфу. Вадим Петрович купил себе новые носки, потому что стеснялся жениной штопки, не всегда совпадающей с главным цветом. Опять же... Нитки того времени... Те, что для штопки, были строго двух цветов - коричневого и черного. Надо было быть большим пижоном, чтобы купить себе серые маркие носки. Вадим Петрович гордо взошел на эту гору.
Театр посмеивался над странно вспухшим романом. Нора только-только отвергла ухаживания вполне респектабельного журналиста-международника. Такой весь из себя Ять, чулочно-носочные проблемы жизни проходили настолько мимо него, что, если говорить правду, именно это и остановило Нору, живущую среди вещей и людей так близко, что подлетающий на облаке кавалер в чужом аромате заставил Нору душевно напрячься.
Может, в случае с Вадимом Петровичем она пошла по пути от противного?
Норе было уютно в руках этого знатока бинтования. Ей было покойно. 'Не надо держать спину', - объяснила она все это одной старой актрисе, с которой можно было пообсуждать случившийся роман. 'Это ненадолго, - ответила та. Даже среди простейших не выживают именно те, кто не держит спины. А уж в нашем деле позволить себе такое... Как только выпрямишься, так его и сбросишь'...
До этого не дошло полсекунды. Оканчивались гастроли, надо было ехать в Витебск, именно тогда спина как раз и напряглась выпрямиться. Расставались горячо, страстно, но слова Вадима Петровича, что он приедет в Москву непременно-всенепременно, Нора покрыла поцелуем, и он, настроенный на нее и только на нее, уловил торопливость ее губ, испытал ужас, но тут и поезд тронулся, а Нора еще на перроне - 'быстрей, быстрей!', - и вот она уже стоит на площадке с благодарно освобожденными глазами.
'Я свинья, - корила она себя, не отвечая на его письма. Но тут же утешилась: - Пусть так и думает. Ему же будет легче, что я такая гадина'.
Он никогда не думал о ней так. Он думал о ней по-другому - страстно, нежно, продлевая и продлевая каждый из прожитых тогда дней. Он натягивал, вытягивал эти нити из прошлого, боялся их порвать, пока однажды все не порвалось само: тяжело, безнадежно заболела дочь. Смерть назначила истинную цену жизни. Бились с женой, спасая девочку, упустили сына... К тому времени, когда Вадим Петрович и Нора встретились у поребрика под контролирующе замечающим все взглядом милиционера Виктора Кравченко, дочери уже много лет не было на свете, а сыну было столько, сколько было Вадиму Петровичу в том Ленинграде. Жена готовилась к операции катаракты, и Вадим Петрович специально приехал в институт Федорова, чтобы показать все медицинские бумаги, а одновременно выяснить, сколько может стоить операция в Москве, все-таки как никак, а центр этого дела.
29 октября
Договорились так. Нора возвращается домой в одиннадцать часов. Пусть он ее ждет на этом же месте. 'Это мой дом, - и пальчиком в серый, грязный, безрадостный торец. - Видишь, какой красавец!'
По торопливости, по рассеянности или по некоей потайной логике побуждений, но Нора не сказала номера своей квартиры. Вадим Петрович, боясь ее пропустить, пришел на час раньше. После дежурства, возвращаясь дорогой мимо ларька, Витек увидел утреннего старика уже с букетом, обернутым 'юбочкой вверх'. Витька давно напрягали именно эти фасонные 'юбочки' цветов: все в кружавчиках, цветы обретали особый, специфический намек. Сам Витек цветы никому никогда не дарил, но капитан-психолог объяснял им, что 'цветы есть момент спекуляции на влечении мужчины к женщине. Влечение не стыд. Это естественный процесс'.
Витя - в который уж раз! - подумал: как он прав, капитан. Но и не прав тоже. Ибо нельзя назвать естественным процессом то, что заставляет этого старика стоять на сквозняке, прикрывая собственным телом 'юбочку цветов'.
- Не замерз, дед? - с подтекстом спросил Витя, думая, что с этой актрисой ему еще ломать и ломать мозги. - Спрашиваю, не замерз? - повторил он, на что действительно замерзший и неуслышавший Вадим Петрович ответил невпопад.
- Да вот! Жду...
Нора опоздала, потому что по первому ледку троллейбусы скользили медленно. Она увидела Вадима Петровича издали, на фоне унылого торца своего дома, маленький человек боролся с ветром, был несчастен, а букет это еще и подчеркивал.
- О господи! - сказала Нора, внутренне раздражаясь на цветы. Зачем он их? - Идемте скорей!
Она представила, как он будет не знать, не уметь себя вести, как ей предстоит наводить этот ненаучно-фантастический мост между временами, и как ей это не нужно совсем. Прошлого у них не было. Надо разговаривать о том, что случилось вчера и сегодня.
- В Москве в командировке? - спросила она.
- О нет! - засмеялся Вадим Петрович. - Я уже не работаю. Я тут частным образом...
Невероятная формулировка, взятая из другого времени. Он это понял и растерялся, что такими здешними словами скрывает проблему жениной катаракты, а значит, получается, и ее самою. Стало стыдно, неловко перед ни в чем не повинной женой, и он приготовился сказать все как есть, но Нора стала рассказывать ему про 'случай с балконом' и про то, что ей кажется, она знает этого упавшего мужчину. Но в словах получилось как-то неловко, неточно: ведь если то, что ей вообразилось, правда, то она знала не мужчину - ребенка. 'У него от атропина были просто сумасшедшие зрачки. А сам он становился вялым и сонным'... - Это Нора уже уточнила факты, а Вадим Петрович думал: 'Надо же, мы сближаемся при помощи офтальмологии. Если бы я начал объяснять, зачем я здесь... Тоже были бы глаза'.
Рассказывая все вслух другому человеку, Нора вдруг поняла, что с ней сыграло шутку воображение, что все ей пригрезилось. Возможно, потому, что они репетируют абсурд. У нее не зря всегда было к нему боязливо брезгливое отношение. Сегодня, например, она заколдобилась на фразе: 'Я ведь никого не стесняю, я небольшого роста'. Сказала режиссеру: 'Это надо с иронией? Я ведь отнюдь не маленькая'. 'Какая ирония? - закричал он, выскальзывая из свитера. Это в пьесе самая психологическая фраза. Это суть'. 'У вас все суть, пробурчала она в ответ. - Но у нас не радиоспектакль. Меня же видно!' 'Вы что, на самом деле не понимаете?! Разве на самом деле речь идет о росте?!' 'Читаю! - закричала Нора. - Читаю: 'Я ведь никого не стесняю, я небольшого роста'.
Хотя поняла все сама, но такая обуяла злость...
- Сама напридумала историю, - уже почти смеясь, объясняла она Вадиму Петровичу. - Этот бывший мальчик - сын моего второго мужа. Не дергайтесь, Вадим, я вас прошу. Мы давно разошлись, а потом он умер. Ведь с того Ленинграда двадцать пять лет прошло, не халам-балам, как вы считаете? - А хотела ведь не касаться прошлого.
- Двадцать шесть, - ответил он.
Она сама обозначила память. И разве он виноват, что слеза выкатилась из уголка глаза и застыла, чтоб ее приметили, под очечным ушком? Он повернул голову так, чтобы она не увидела его старческой слабости. Но она заметила и прижала его голову к себе. Вадим Петрович, траченный жизнью инженер, подрабатывающий время от времени ночным сторожем в поликлинике (выгодное для стариков место, каждый был бы ему рад), давно забыл былые мужские молодецкие эмоции. Они ушли от него давно и спокойно, как уходят выросшие дети, - уходят, оставляя чувство освобождения от милых, дорогих, но все- таки хлопот и беспокойств. 'Став импотентом, я испытал чувство глубочайшего облегчения'. Так или почти так говаривал в какой-то книжке Моэм. Вадим Петрович это запомнил и был рад, что и у него потом оказалось так же, как у умного англичанина.
Могла ли вспрыгнуть в голову мысль, что он не иссох и не иссяк? Что заваленный хламом источник жив и фурычит?
Он остался ночевать, напрочь забыв, что следовало бы предупредить приятеля, у которого жил: откуда у него могли быть деньги на гостиницу? Ведь сначала Вадим Петрович рассчитывал посидеть всего полчасика и уйти - для него одиннадцать часов было временем поздним.
А теперь вот три часа ночи, и Нора лежит у него на руке и рассказывает, как наняла рабочих починить ограду балкона, как они взяли аванс - и с приветом, как трудно найти было человека, чтоб посидел и покараулил квартиру, пока работяги доламывали балкон.
- Пришла тут одна женщина из подъезда, а потом ушла с поджатыми губами. Злюсь на нее невероятно! За поджатость эту... С чего это она взъерошилась на меня?.. Ты заметил, как легко мы все входим в ненависть? Как в дом родной. И как нам не дается сердечность. Участие. Я и сама такая. Да и ты, наверное. Хотя про тебя не знаю. Я ведь тебя вообще плохо знаю. Но ты мне кажешься очень хорошим. По моей математике, это когда в человеке добро и зло в одинаковой и постоянной пропорции, без возможности
