удав, на главной дорожке, пугая маленьких детей.

Я это уже проходила. И верещала от ужа, и ловила ежиков, и выкапывала из земли утерянный сто лет тому назад чей-то пинпонговый шарик... Представив возникновение такой разрухи и услышав собственную тахикардию, я прогнала мужичка.

- Пусть растет! - сказала я.

И поступила мудро. За ночь крапива выросла сантиметров на десять и стала шелестеть мне в окно. С тех пор у меня с ней отношения. Когда с бельевой веревки слетает не пришпиленное посудное полотенце и обморочно падает на крапиву, я уже не беру в руки длинную палку для снятия паутины, чтоб спасти полотенце. Я иду по крапиве сама. Она обжигает меня сразу, ей это надо сделать, чтоб доподлинно знать, я ли это. Убедившись во мне, крапива замирает. И я действительно прохожу по пояс в крапиве, как Иисус по морю аки посуху, и мне в ней хорошо и покойно.

Во мне взыграла ботаника, и я решила рассказать про крапиву, про ее жизнь и про плохое отношение к ней людей. Писать о человеческой неблагодарности получается легко и нетрудно. Слова выстраиваются в очередь, чтоб быть явленными, их тысячи про человека и крапиву-природу, где человек - свинья, хотя в чем он не свинья? В отношениях с кем и чем он - человек - царствен и красив? Ламинарии (попросту морская капуста) просто спят и видят, чтоб у человека отсохли руки и ноги и он прекратил свою так называемую полезную деятельность. Вот когда вздохнет океан, ярче засверкают звезды и станет хорошо земле и воде. Про ламинарии мне рассказывала крапива, когда наши отношения стали столь доверительными, что она мне призналась в заговоре грибов против людей, а одуванчиков - непосредственно против детей.

За детей ей от меня досталось, и я какое-то время с ней вообще не разговаривала, но тут вокруг меня началась очередная бурная полезная деятельность людей и к чертовой матери полетели в щепки две молоденькие березы, кривоватая, но вполне живая сосна и целый выводок бузины. Человек по соседству решил строить себе баню.

- У него нет ванны? - спросила меня внучка, оплакивая смерть березы.

- Есть! - сказала я.

- Тогда зачем ему баня? - внучка размазывает слезы по всей мордахе, но она уже не плачет, она остановилась перед загадкой жизни, которую я ей должна объяснить.

И я рассказываю ей сказку о роли бани в жизни русского человека, почти всегда живущего в холоде. Про то, как баня лечит и как после нее выздоравливают, и пока у меня все идет гладко. Но взятый сказочный мотив сбивается на фальшь. Я помню, как после войны у нас построили общую баню и как однажды по недосмотру бабушки я туда попала. И бабушка поставила меня дома в таз и вручную перемыла заново. Потому как еще неизвестно, какую болезнь я могла принести из общей помывочной.

Конечно, я не рассказываю это внучке, я ей про то - как прыгают в снег разгоряченные люди, которые потом возвращаются в жар и бьют себя вениками, поливая при этом квасом раскаленную печку.

И тут справедливо сказать: не говори о том, чего не знаешь. Не жарилась, не прыгала... Это верно. Но в бане бывала, учась в университете, и шайку брала, и не знала, куда девать номерок от шкафчика, но главным было чувство срама, не личного, а какого-то надмирного срама наготы и беззащитности.

- Мы будем ходить в эту баню? - спрашивает внучка.

- Нет, - говорю я. - Она же не наша.

- Слава Богу! - кричит внучка.

Нет, что-то у меня не получилось с романтикой плескания квасом.

Но не про срам же говорить? Он был у меня от личных комплексов, что худа и угловата, а понятия, что это хорошо, тогда еще не было. Большие и мокрые женщины были королевами, от них шел жар и дух.

Внучка же убежала, и я услышала, как она рассказывала товарищам по детству про погибшие деревья, 'хотя у человека есть ванна'. Детский народ говорит, что раз так, то они отомстят и спалят баню. За ту березу.

Бить тревогу я не стала - бани еще не было, лето шло к концу, но я поняла, что на следующий год у меня будут другие интересные темы: про 'красных петухов'. Пожар Москвы 1812 года и про то, что мстительность - это плохое человеческое качество.

Пока же только готовится место для бани. Еще даже не завезен материал. Мало ли что случится? В России нельзя загадывать на завтра, а уж на год!

Но однажды на участок будущей стройки въехал грузовик, и с него была снята очень странная, огромная, запеленутая в полиэтилен вещь. С моего любопытного крылечка было хорошо видно трудное стягивание вещи с кузова. Работяги кряхтели и матерились, не зная, как ухватить это нечто. В конце концов они бухнули это на землю, а потом подтащили и уложили это на освобожденную для бани территорию. Штука встала точнехонько, мужики на нее сели и стали выпивать, потому что таков первый закон динамики жизни русского человека: сделал выпей.

Разговор их до меня долетал отрывочно и казался бессмысленным. Мужики говорили, что такое дешевле спалить, чем с ним возиться, другие же не соглашались, ссылаясь на старое время, когда такое делали о- го-го как! Старое, оно, мол, еще сто лет простоит. Сошлись на том, что дело покажет.

Я порадовалась такому их резону, ибо сама знаю: пока не начнешь что-то делать, ничего и не поймешь. А начнешь - глядишь, дело тебе подсказывает, куда тебе ковылять дальше. Как говорила моя бабушка, глаза боятся, а руки делают. Но тут до уха долетел чей-то накаленный голос, и я испугалась, не вызревает ли драка. Драка в двух десятках метров от тебя - вещь опасная, и я решила, что надо звать внучку, запирать двери и тушить свет. Но прислушалась. Оказывается, мужики кричали о философской категории - о времени. 'Время - сволочь', кричал тот, что приходил ко мне голый по пояс, а пьяный до пят. 'Оно, - кричал он, - только с виду день, ночь и стрелки, а на самом деле оно...' Мужик замер, ища слово поточнее, и вдруг заорал: 'Время - оно прокурор!'

- Это кому как... А кому адвокат, - ответил ему кто-то из сидящих.

- Нет, прокурор. Посмотри на Ленина, Сталина.

- Нет, адвокат, посмотри на царя.

- Через сто лет каждый умный, а ты возьми сегодня...

- Сегодня - это сегодня. Оно еще тут. На него суда нет.

- Это почему же?

- Потому что все смутно, потому как близко. Давай приставимся друг к другу носами, и что ты увидишь...

- Кто-то про это уже говорил.

- Я и говорил. Надо отъехать... И чем дальше, тем все станет яснее.

- Кому?

- Людям.

- Но мы-то будем в могиле... Про мое время узнает Райкин правнук, да срал он на это... У него своя будет беда, и что - снова сто лет ждать, чтоб узнать, откуда эта зараза явилась уже у него и отчего он мается?

- Так ведь на ошибках учатся. К примеру, на наших. Пусть учится твоя Райка...

- Никогда, - закричал мой знакомый, - никогда! Русский каждый раз живет, как в первый раз. Ему иначе неинтересно... Думаешь, я не понимаю, что я пьянь и голь, и отец у меня был пьянь и голь и дед... Но я сам все решаю: плевать, что до меня; мне так жить нравится.

- Генетика, - сказал кто-то.

- Жопа ты! - ласково ответил пьянь и голь. - Жопа! Когда я выбрал свой путь, ее еще у нас не открыли... Хотя тот еврей горох давно посеял, а потом сказал, что никакой разницы - горох, человек или курица. Ну, сообрази - это умно? Я тогда еще в девятый ходил. Я понял, что могу разбить еврея и его науку, у меня голова все тогда складно придумала, но на хрена мне это надо? Я не подчиняюсь ни гороху, ни другой глупости. Я сам живу, как решил. Мог стать ученым, а не захотел, и все. Неинтересно это мне.

- Я тоже слышал про этот горох. Дурь...

- Человек сильней науки, это точно. Нет такой силы, чтоб взять и из меня сделать не меня. Что я, дамся что ли? Вот это и есть генетика, - бубнил кто-то.

Они загудели, возбужденные мыслью не даться науке, не подчиниться ей, заразе такой. И я поняла: большой драки не будет. Они все заодно. Накостыляют только тому, кто упорствует за генетику.

Я не заметила, как они ушли, полиэтилен шелестел в мою сторону, значит, ветер был западный. Уже